Что он там лопочет? И все такое уменьшительно-ласкательное, что аж… Противно! Мы с пацанами прищуриваем взгляд и еще внимательнее разглядываем знатно выпившего Юру. Ему алкоголь, безусловно, идет, как латентному гаду белое жизненное пальто. Он ему, твою мать, чересчур к лицу — Юра медом разливается и тянет радостную лыбу.

— … А это значит, что наша, пардон, Сереженьки, Евгения — возможно, его правнучка или праправнучка? Вы партизаны, что ли? — и крутит пальцем перед носом у ее отца.

Ну не урод, а? Вот пьяная старая скотина!

— Што ви, што ви. Нет-нет, канешна, нет. Ми не ротственники.

И слава богу! Сейчас бы моя Женька раскатала своего папу по всем вменяемым ему уголовным статьям, еще и расстрельную приписать не забыла.

— Шевцов, завязывай свой поддатый бред, — наш батя сально ухмыляется, — иди сюда и расскажи, как ты, мой дорогой браток, до такой сверхсекретной жизни докатился. Как там назвали пацана? Давай, Шевцов, твой звездный час пришел! И подкатило время каяться.

— Петром. Все очень просто! Петька, — выпаливает громко.

Вот как! Даже упрашивать долго не пришлось. Однако!

— А по отчеству? — Смирняга скалится и плотоядно, облизывая губы, подмигивает насупившемуся Зверю.

— Врезать бы тебе, Великолепный, да что-то сильно развезло и настроение кошачьей драки не соответствует, — раскачивающейся походкой Юра возвращается на свое место и, раскинув огромные ручища по спинке садовой лавочки, задрав голову вверх, по-волчьи родственность выкрикивает. — Петр Григорьевич Велихов! Мой маленький внучок! Макс, Макс, сынок, не куксись, расслабься и… Не завидуй. Работай лучше и сделай Надьке третьего бойца. Сука! Блядь! Е. ать! Смирный, я кую свою собственную пожарную часть. Съел, дебильная детина?

Морозов клацает зубами и желваками рожу корчит, а мы с Алешкой хватаем его за руки и орем:

— Гришка стал отцом! Морозов, ты там как? Прием!

— Идите вы все к черту. Он нам нервы портил, а вы тут…

— Сынок, сынок, иди-ка сюда, — Юрка хлопает ладонью по деревянным перилам, указывая на свободное место рядом с собой. — Макс, — обнимает за плечо присоседившуюся к нему Зверину и тихо шепчет, а мы все типа слушаем, — они ведь поженятся, он не позволит все пустить на самотек. Не в его правилах! И потом, я дал добро, а там все решено! Он ее добился! Ну, как смог! Поддерживаю тебя, что было чересчур коряво, но зато… Честно! Без обмана! Он…

Так, кажется, снова здорова! Понеслась! Вскидываю руку и засекаю оставшееся мне время до веб-секса с чикой.

— Можно тебя на пару слов, пока ты не утек. Куда ты, кстати, собираешься, Серега? — отец подкрадывается с одним провокационным вопросом.

— Па, у меня есть важные дела. Крайне важные! Чрезвычайные! Чтобы тебе было доступнее… У меня сирена, «Тревога» и сучий пятый номер, а я дежурный офицер, начальник караула! Угу?

— Да все я понял, что незамедлительно и срочно, но ты немного выпил, Сергей, а завтра твоя свадьба. Извини, но ты точно никуда не поедешь — не отпущу. Об этом сразу сообщаю, чтобы потом не было обид и по-дебильному раздутых губ…

— Никуда и не собираюсь. Дела здесь, но мне нужна абсолютная тишина.

— Ну, потерпи сынок. Да мы сейчас по назначенным норам разбежимся, — он вращается вокруг своей оси, оглядывается и разводит руки. — Девочек же все равно не будет. Стриптизерш никто не вызывал? Или вы, щенята, дожидаетесь, пока мы с отцами телами отъедем. Так, сразу предупреждаю, мы еще не в дрова, а я так, вообще, полным огурцом. Мне еще этих двоих пердунов на себе по гостевым спальням предстоит раскладывать.

— Отец, — кривлю морду, — мне страшно за нашу мать. У вас, у стариков… Там… Это… Жизнь еще есть, да?

— Приехали! Я тебе сейчас по-отцовски как следует втащу и развею твои чаяния относительно отсутствия половой жизни. Кто тут старик? Кого сейчас так назвал? Я? Ты, блядь, издеваешься? Где старость, а где мы? Посмотри на пьяного Юрка, — с этим предложением он поворачивается в сторону сползающего Шевцова, о чем-то шепчущего Морозову. — Нет, пожалуй, не стоит. Но моя кроха с возрастом стала очень темпераментной… Мать, как вино, знатно настоялась. Элитный, твою мать, виноградник…

Он что, тоже выжрал? Охренеть! Мы с братвой споили наших доблестных отцов, а для этого, как оказалось, всего-то требовались моя долгожданная женитьба на чике и привезенный, вероятно контрабандой, сладкий, но дурной, кубинский ром.

О! О! О! В любом случае это надо прекращать. Я не хочу сейчас узнать, как папа с мамой сделали двух немного «недоразвитых» сынков.

— Отец! Что ты хотел сказать?

— Идем туда, — подбородком указывает то чертово направление к неугомонной речке. — Не долго! Обещаю. Есть полчаса?

Еще раз вздергиваю руку и с циферблатом сверяюсь.

— Да, — сглатываю и прикрываю веки, — да, да. Хорошо. Идем! Согласен.

В кромешной темноте, через искусственный сосновый бор мы пробираемся с ним к водной глади. Отец то и дело посматривает на меня — я четко замечаю его блестящий взгляд и белоснежную ухмылку.

— Па… — пытаюсь разговор начать.

— Пока рано, Серый. Давай там поговорим. Надо очень точно подобрать слова. Я ведь столько лет тебя не видел.

Опять, что ли? Будет выговаривать за то, что я тогда так шустро пуповину с отчим домом разорвал или за то, что бросил службу в его любимой части. Если за последнее, то помощь пьяненького Юрочки мне бы точно не помешала. Теперь я очень сожалею, что Шевцовчик спекся и преобразился в те самые дрова, которые сейчас Смирняга со Зверьком укладывают в кроватку щечкой на подушку спать.

— Серж, — отец притормаживает у речной кромки и рукой придерживает мой разбег, — все! Стоп! Дальше не пойдем. Тут покурим…

Как скажешь, батя! Да и желания особого нет переться дальше среди ночи! Ладно! Пусть…

— У меня есть одно дело. Вернее, — становится ко мне вполоборота, — я кое-что хотел тебе сказать. С глазу на глаз! Все никак не представлялся случай, — он хмыкает и демонстрирует свой профиль. — Согласен слушать?

— Да, отец.

Батя очень громко вздыхает, затем шумно втягивает носом воздух и задирает голову наверх.

— Прости меня, Сережа.

Я мысленно присел, хотя ноги, чего скрывать, по-настоящему слишком мягкие.

— Па…

— Прости за то, что ты многое перенес, слишком, чересчур, колоссально грузное. А я, как твой отец, возможно, недостаточно вмешался в ту долбаную ситуацию. Прости за то, что ты вынужденно скитался по заграничным городам и даже не собирался сюда возвращаться. Прости, что настоял тогда на твоей пожарной карьере, а потом… Твою мать! Какой сумбур…

— Па…

— Прости, что подписал твой рапорт на уход со службы. Я, ох.еть как, злился на тебя. Ты гробил себя и прекрасную офицерскую карьеру, еще мать своими научными метаниями терзал. Но сейчас…

— Я ни о чем не жалею, отец. Веришь? Слышишь?

— Погоди. Я ведь еще не все сказал.

Я замолкаю и очень низко опускаю голову, словно кланяюсь перед отцом.

— Теперь, Серый, в данный момент времени, в настоящем, именно здесь, у речки, или там, в твоем доме, я четко вижу, что все, что произошло, — по-моему, он очень широко улыбается — в лесу сумеречно, по-деревенски темно, без ярких фонарей и лучей городских прожекторов, и таких подробностей мне вообще не видно, — все-все… Даже тот мальчишка, тот приблудыш, маленький Свят, Святик, Святослав, помнишь этого парнишку…

Еще бы! С этого ребенка все это и началось…

Моя Женька в белом одеянии, словно неземное чудо, доброе прозрачное привидение, стоящее у нашего порога, отчаянно выискивающее автобусную остановку там, где ее в землеустроительном плане в помине никогда не было, нет, и стопроцентно никогда не будет…

Потом мое «любезное» предложение для чикуиты стать нянькой пацану, с которым я вынужденно становился адекватным человеком…

Наш первый раз… Кривой, хромой… Жесткий, грубый… Для моей девочки чересчур болезненный… Долбаный ужасный опыт! Ее истерика и наш, казалось бы, навсегда разрыв… Потом ее курение на кухне… Смешно держала чика сигарету… Охренеть! Она ведь пыхтела, как паровоз, как настоящая паровая машина…