Спасая нас от самих себя.

И это, по-моему, самое трудное. Потому что там, где Рейф и Мэдди видят властного хулигана, который перешел все границы, я вижу глубоко порочного, любящего человека, которым движут те же ужас и стыд, которые угроза Люцифера вселяла в сердца стольких грешников на протяжении веков.

Я вижу человека, который разрывается между желанием проявить свою любовь к нам в этой мимолетной жизни и выполнить свое предназначение — благополучно провести нас к следующей, бесконечной.

И это заставляет меня выбирать сострадание в той же мере, в какой я выбираю осуждение. Это побуждает меня сопереживать папиной позиции в той же мере, в какой и защищать себя. Уважать убеждения, за которые он так упорно борется, и в то же время уважать своё право выбирать свой собственный путь.

Жить по своему собственному кодексу.

Просто, да?

Я добралась до работы сегодня, хотя выглядела ужасно: чёрные круги под глазами и бледная, покрытая пятнами кожа. И это помогло убедить Мари, что я действительно была больна. Она взглянула на меня и скривилась от ужаса. Рейф появился в обеденный перерыв с пледом для пикника и пакетом вкусностей от Fortnum's. Мы гуляли по парку, ели и целовались, и тепло его любви придало мне смелости.

Когда он рядом, я могу справиться с чем угодно.

И это к счастью, потому что мы сидим бок о бок на кованом диване с толстой обивкой на прекрасной террасе дома мамы и папы, в обстановке, которая должна быть уютной. Крыши Лондона сияют золотом, вечерний воздух пахнет теплом. Мама налила себе и мне крепкого белого бургундского, а папе и Рейфу — виски.

Папа выглядит изможденным. Разрушенным. Подозреваю, что была права насчет его всеночного бдения. У мамы хватило наглости написать мне сегодня утром, чтобы спросить, не хочу ли я воспользоваться предложением папы пригласить священника, чтобы тот «дал совет». Я еле сдержалась, чтобы вежливо отказаться. Заметь обстановку в комнате, женщина. Умение делать вид, как будто ничего не случилось, удивляет меня, хотя, наверное, сейчас я благодарна ей за способность не обращать внимания на неприятное и поддерживать светскую беседу, потому что папа и Рейф не обменялись ни словом с тех пор, как мы пришли. Напряжение повисло в воздухе, как лезвие ножа. Все тело папы все еще излучает гнев, и он избегает смотреть мне в глаза.

Это самое ужасное. Наихудшее. Как бы я ни оправдывала его действия, и несмотря на то, что мне двадцать два и я взрослая, то, что мой отец отказывается от своей привязанности и ставит условия, которые должны быть безусловной любовью, — худший вид отчуждения.

Несмотря на то, что меня поражает, что в папиной любви мало что когда-либо было безусловным, пребывание здесь и осознание всей силы его неодобрения и разочарования вызывают еще одну внутреннюю реакцию в моем теле. Я дрожу, несмотря на тепло вечера и тонкий кардиган, зубы стучат, и я чувствую себя ужасно — голова болит.

Для этого противостояния я хотела бы обладать ораторскими способностями Аарона Соркина, но теперь, когда сижу напротив папы, с его огромными размерами и грозным лицом, я пугаюсь еще до начала разговора.

— Что ж, Белль, я так рада тебя видеть, — говорит мама с притворным оптимизмом, и мое сердце наполняется сочувствием к ней. Определенно, легче притворяться, что все в порядке, что все хорошо, чем вести трудные разговоры. А учитывая, что в семье Скотт сложные разговоры часто замалчиваются, ни у мамы, ни у меня не было особого шанса развить эти навыки.

Папа грубо прерывает ее.

— Думаю, все понимают, зачем мы здесь, — говорит он, уставившись на свой скотч. — То, что я увидел вчера утром, было просто неприемлемо, и я очень беспокоюсь за тебя, Белина. Надеюсь, у тебя было время подумать о своих ошибках и о том, как загладить свою вину перед Богом. — он печально качает головой. — Не обманывай себя, то, что ты совершила — смертный грех самого ужасного рода, но…

Этого достаточно.

Вот и все, что мне нужно, чтобы раздуть мое пламя праведного гнева до уровня, которого уже достиг папа.

Рейф сжимает мою руку. Он верит в меня.

— Папочка, — говорю я бодрым, твердым голосом, каким, как мне кажется, говорила бы, будь я учителем начальных классов, — я много думала, и мне есть что сказать. Я бы хотела высказаться, если ты не против.

Он кивает и жестом приглашает меня продолжать.

— Пожалуйста.

— Я искренне сожалею о том, что тебя застало дома, — говорю я первым делом. — Должно быть, для тебя это было огромным потрясением. Мы с Рейфом тоже были в ужасе и хотели бы извиниться.

Папа снова коротко кивает и делает глоток своего напитка. Мама натянуто улыбается мне.

Я выдыхаю.

— Но это единственное, за что я собираюсь извиниться.

Папа вскидывает голову.

Мамино лицо становится похожим на картину.

Рейф крепче сжимает мою руку.

— Прошу прощения, юная леди? — спрашивает папа.

— Эта беседа назревала долго, — я качаю головой. — И я бы хотела, чтобы её не нужно было вести, но это так, и нам придётся. — я разглаживаю свою скромную юбку на коленях, тщательно подбирая следующие слова. — Вы с мамой всегда делали то, что, по вашему мнению, было лучше для нас с Дексом, и я благодарна вам за это. Честно. Но ни разу за все время моего обучения или домашней жизни вы не давали мне разрешения принимать решение о моих собственных убеждениях или духовности.

Папа собирается открыть рот, но я поднимаю руку, чтобы остановить его. Не могу поверить, что делаю это.

— Нет, папа. Я настаиваю на том, чтобы сказать это. Все, что ты думаешь о католицизме, сводится к вере. Ты воспринимаешь теологию и конструкции как реальные, и я уважаю это. Но ты должен понимать, что это все, чем они являются. Убеждения. Мнения. Не факты, как бы ты этого не хотел. Ты имеешь право верить во что хочешь, и я тоже, независимо от того, насколько тебе не нравится этот факт. И мне жаль, если мой образ жизни вызывает у тебя печаль, стыд или разочарование, но это твоя проблема. Не моя.

Папа с силой ставит бокал на кофейный столик со стеклянной столешницей, мы все вздрагиваем.

— Откуда, черт возьми, это богохульство, Белина? Это от него? — он указывает пальцем на Рейфа.

— Нет, это не от Рейфа, — тихо отвечаю я. — Это давно назревало, и мне жаль, что вчерашние события ускорили этот разговор, но в то же время я считаю, что нам стоит его провести.

— Хочешь сказать, что отвергаешь учение Церкви? — спрашивает папа угрожающим голосом. — Все ли? Или только те части, которые осуждают тебя за плотские грехи? Потому что Библия очень ясна на этот счёт.

О, дорогая, сладчайшая матерь Иисуса. Этот человек станет моей погибелью. Я знала, что он попытается переубедить меня.

— Дело в том, что не имеет значения, какие части я отвергаю, — говорю я ему, — потому что это не твое дело. И я не хочу сказать, что это грубо. Это мое дело, дело моей души, и только мое. Честно говоря, ты настолько религиозно консервативен, что иногда это пугает меня, иногда приводит в ярость, а иногда заставляет бежать в противоположном направлении. Но это не мое дело. Ты взрослый мужчина. Ты имеешь право на свои убеждения, какими бы экстремистскими они ни казались мне. А я имею право на свои, какими бы аморальными они тебе ни казались.

Я делаю паузу, в основном для того, чтобы убедиться, что не довела отца до инсульта. Его лицо багровеет, а глаза полны недоумения.

Мама вмешивается первой. Конечно.

— Но он твой отец, Белль, — слабо произносит она. — Он хочет для тебя лучшего — мы этого хотим.

— Я знаю, что вы так думаете, — отвечаю я им обоим, — но я взрослая и оставляю за собой право самостоятельно принимать решения о том, во что верю, а во что нет, не беспокоясь о том, что он будет волноваться о моей проклятой судьбе.

Я в отчаянии провожу обеими ладонями по лицу.

— Послушай, папочка. Это очень просто. Каждый должен делать то, что ему нравится. Ты можешь придерживаться своих убеждений, а я могу жить своей жизнью. Я не должна беспокоиться о том, как ты оцениваешь мой выбор — это твоя проблема. И тебе не стоит беспокоиться о моей вечной душе.