— Даже не представляешь насколько. Патриархальная религия, патриархальная семья… Главное, что нужно знать о моем воспитании, это то, что меня учили, во что верить, учили, что правильно, а что неправильно, с самого раннего возраста. И никто никогда не говорил, а уж тем более не намекал, что нормально иметь свое мнение по всем вопросам. Совсем наоборот. Католицизм очень защищен. Это подчинение или смерть, серьезно. Церковь требует абсолютного согласия, и любое стремление мыслить самостоятельно воспринимается как богохульство. Или, по сути, как открытая атака. Так что остаются только два варианта: полная капитуляция или полное отрицание. Вот так я себя чувствую, по крайней мере.

Она задумчиво хмыкает, прежде чем заговорить.

— Знаешь, ты говоришь совсем как Рейф.

Мои брови удивленно приподнимаются.

— Я думала, у него совсем другой взгляд на все это? — ради всего святого, он владелец секс-клуба.

Она смеется.

— В последнее время именно так. Очевидно. — она обводит жестом комнату. — Не будет предательством его доверия, если я скажу, что он пошел на массовый отказ, как ты выразилась. Но ему потребовалось время, чтобы прийти к этому. И если бы Рейф был здесь, я подозреваю, что он согласился бы со всем, что ты только что сказала, даже если сейчас он оставил все это позади.

Делаю глоток своего латте, чтобы выиграть немного времени, пока перевариваю то, что она мне только что сказала. Было бы легко отмахнуться от Рейфа, потому что он плейбой. Он великолепен, успешен, и мне страшно подумать сколько внимания он получает в этом заведении. Быть честной с ним во время той прогулки в выходные было самым ужасающим поступком, который я когда-либо совершала. То, что он может понять, откуда я родом, на глубоком уровне, на самом деле довольно утешительно.

— Я не осознавала, — бормочу я. — Имею в виду, знаю, что он учился в Лойоле, но…

— Рейф большую часть времени проклинает свое воспитание, но он приписывает ему большинство своих увлечений, — с нежностью говорит она, и, боже мой.

Рейф.

Увлечения.

Я даже не могу позволить себе думать о том, какими они могут быть. Какие желания могут скрываться за его великолепной оболочкой.

Но даже если мой разум полон решимости не лезть туда, кажется, остальная часть моего тела намного опережает мозг, потому что миллион капелек пота стекают по моей коже.

Я выдыхаю.

— Я…

— Не хотела тебя смущать, — произносит она. — Давай оставим моего коллегу — и твоего соседа — в стороне от этого. Я хочу знать о тебе. Итак, что весь этот католицизм со всех сторон означал для твоего подхода к своей сексуальности?

О Боже. С чего начать? Несмотря ни на что, я доверяю этой женщине. Женевьева мне нравится, и инстинкты подсказывают, что она здесь не только для того, чтобы сделать меня членом клуба. Она хочет полностью понять меня. Понять, что приводит человека, который так долго воздерживался от секса, к дверям настоящего секс-клуба.

— Ну, начнем с того, что это и есть причина, по которой я здесь, — я широко развожу руками.

Она ободряюще кивает.

— Надеюсь, ты знаешь, что это невероятно смелый шаг с твоей стороны.

— Спасибо. — делаю паузу, чтобы по-настоящему обдумать ее вопрос. — Очевидно, у меня было очень мало опыта… физической близости.

Она снова кивает.

— Тебя когда-нибудь целовали?

— О боже, да. Очевидно. У меня было несколько отношений. Но…

Она ждет.

Я делаю вдох.

— Они были короткими, потому что я не хотела… продолжения.

Женевьева слегка ерзает рядом со мной.

— Могу я спросить — это потому, что они тебя не привлекали? Или потому, что ты была напугана и думала, что это неправильно?

— Наверное, всего по немного. Один из парней был католиком, так что он понимал, но он не собирался ждать вечно. Я волновалась, что это неправильно, что это грех, и это еще больше напрягало. И, увы, когда так сильно преувеличиваешь все, что связано с сексом, это только увеличивает страх. Огромная проблема висела надо мной очень долго.

— Как далеко ты заходила с этими парнями? — спрашивает она.

Вспышка жара ползет вверх по моей шее.

— Хм. Не очень. Они немного прикасались ко мне… правда, через лифчик или трусики.

— И это тебя не возбуждало? — мягко спрашивает она.

Это одна из вещей, которая меня беспокоит. Что это было приятно, но не впечатляюще. Возможно, они думали, что я фригидна. Может быть, так и есть, по крайней мере, с другими людьми.

— Мне было приятно, но не настолько, чтобы потерять контроль и наплевать на предостережения, если в этом есть смысл, — объясняю я. — Меня это не возбудило.

— Как ты думаешь, Белль, у тебя когда-нибудь был оргазм? — спрашивает она.

Я быстро киваю.

— Да. Когда я… ну, понимаешь… одна. С этим нет проблем.

— Отлично. — она снова скрещивает ноги и говорит непринужденно: — Знаешь, я была сексуально активна в течение шести лет, прежде чем испытала оргазм от рук другого человека.

Мои глаза расширяются.

— Серьезно? — в это трудно поверить. Эта женщина, сидящая передо мной, такая уверенная в себе и красивая, и с такой работой, как эта. Все выглядит так, как будто из нее вот-вот хлынут оргазмы, будто она точно знает, в чем ее потребности, и горе тому, кто их не удовлетворяет.

— Ага. Это очень, очень распространено, особенно в юности, когда парни ни хрена не понимают, что делают.

Я хихикаю. Мне действительно нужно было это услышать. Но это несправедливо по отношению к моим бывшим.

— Мне хотелось бы думать, что ты права, но уверена, что мои простои не помогли.

— Уверена, ты права. У нас, женщин, большая часть возбуждения происходит здесь. — она постукивает себя по виску. — Так что, если ты волнуешься или чувствуешь вину, ты не сможешь отключиться и расслабиться настолько, чтобы кончить. Как ты сейчас смотришь на секс с моральной точки зрения?

— Что ж, это сложный вопрос. — я пытаюсь нервно рассмеяться и опускаю взгляд на свою кофейную чашку. — Я отвергла многое из того, чему меня учили в школе, на мессе и родители. Думаю, что многое из церковного учения о сексе устарело и, откровенно говоря, нелепо. Не думаю, что должна чувствовать вину за то, что наслаждаюсь своим телом.

Я смотрю на нее в поисках одобрения, и она ободряюще улыбается.

— Но… столько всего все еще остается. Похоже, что мой мозг хочет знать, из-за чего весь сыр-бор, злится даже на то, что упустил так много. Но мое подсознание все еще несет на себе весь груз и чувство вины, и я ловлю себя на том, что иногда делаю предположения, даже не осознавая их. Например, секс должен быть актом любви. Или он должен быть с верным партнером. Или что хотеть чего-то помимо этого — грязно. Неправильно. Или… я немного принижаю себя, даже рассматривая что-то вроде этого места.

Полагаю, что одна из приятных вещей в разговоре с кем-то, кто руководит секс-клубом, заключается в том, что они, по-видимому, уже слышали что-то подобное. Точно так же, как Женевьева, по-видимому, не осуждает и тех людей, которые хотят спать со всем, что движется, и мой собственный субъективный, ханжеский багаж. Она просто кивает и морщит нос, как будто понимает и знает, что это тяжело.

— Я не психотерапевт, — произносит она, — но я могу себе представить, что когда каждый взрослый в твоей жизни на протяжении всего детства и юности давал тебе такое четкое послание, невероятно трудно сбросить эти оковы. Но я также вижу, что ты умная, вдумчивая молодая женщина.

Она делает глоток кофе, прежде чем продолжить.

— Белль, единственный человек, чья точка зрения здесь имеет значение, — это ты. Не родители, не бывшие учителя, не Церковь. Никто, кого ты могла бы здесь встретить. У тебя есть свой собственный моральный компас, и тебе позволено учитывать все мнения окружающих и относиться к ним только как к мнению. В итоге ты сама решаешь, что делать со своим телом.

Я смеюсь.

— Почти уверена, что эта последняя фраза является антитезой всему, чему учит католическая церковь.