Но молодой человек решил, что все будет иначе, и скоро сумел поставить себя в доме Кривских на другую ногу. Он сделался необходимым для его превосходительства, разгадав старика и его idée fixe[39] о реабилитации дворянства. Он писал ему проекты и сочинял статьи. Он, этот молодой человек, подавал ему счастливые мысли, которые его превосходительству казались собственными мыслями. Под конец старик даже привязался к способному молодому человеку, украсившему благородную голову потомка старинного рода Кривских самыми настоящими рогами. Украшение пришло не сразу. Солидный молодой человек действовал слишком осторожно с неприступной супругой его превосходительства. Он сперва ездил по ее поручениям, потом сопутствовал при поездках в деревню и вел игру с расчетом опытного негодяя, робко взглядывая на перезрелую красавицу и представляясь втайне влюбленным. Ответом было сперва снисходительно-презрительное внимание, потом ласковость, а дальше он и для Анны Петровны стал незаменимым человеком; еще шаг, — и эта самая женщина стала его любовницею, а Евгений Николаевич все более и более расправлял свои крылья…

Теперь они окрепли. Теперь он и без Кривских пойдет вперед, теперь и он может говорить о нравственности, долге и честности с таким же апломбом, как говорят они.

Так чего же хочет, наконец, от него эта старая баба? Разве она первая и последняя в таком положении?

Мало, что ли, этих развращенных перезрелых баб, обманывающих мужей, меняющих любовников, устроивающих parties carées[40], завидующих кокоткам, в том самом дамском обществе, которое лицемерно опускает глаза при чуть-чуть скабрезной сцене и мечет громы и молнии против безнравственности и испорченности женщин не их общества и посещает модные церкви для свидания с любовниками.

Они считают себя вправе делать всякую мерзость, если только мерзость эта скрыта под изящной формой, — так чем же он-то хуже этого лицемерного, развратного общества? Напротив, он лучше. Он делает гадости сознательно, во имя положения. Он проходимец, без этого всю жизнь остался бы проходимцем, а они, — они, обеспеченные, чиновные, богатые люди, они, столпы и матроны отечества, — они просто развращены до мозга костей. Так ему ли еще считать себя виноватым в том, что он хотел пользоваться жизнью, что, встретив на дороге сорокалетнюю добродетель, он понял, что эта женщина добродетельна только из страха потерять репутацию, из боязни молвы, а что, в сущности, она не прочь втайне пошалить, как и другие…

Она еще смеет упрекать его?..

Такие мысли бродили в голове Никольского, когда он, в ожидании свидания, шагал по своему кабинету, припоминая последнюю сцену с Анной Петровной. Он терпеть не мог сцен, а между тем она считала себя оскорбленной голубкой, а он являлся змием искусителем.

Положительно влюбленные старые бабы дуреют!

Мягкое звяканье звонка прервало течение мыслей Евгения Николаевича.

— Она! — проговорил Никольский и пошел сам отворять двери.

Кривская вошла в прихожую.

Евгений Николаевич низко поклонился. Ее превосходительство еле кивнула головой, однако руки не подала.

Она приподняла вуаль и спросила:

— Надеюсь, мы здесь одни?

— Совершенно одни. Я приказал никого не принимать.

Кривская молча прошла в кабинет, сбросила на руки Евгения Николаевича тальму и опустилась на диван.

Наступила минута тяжелого молчания.

Никольский исподлобья взглянул на бывшую свою любовницу. Она сидела, опустив голову, и, казалось, была подавлена.

«Фокусы!» — подумал Евгений Николаевич, опуская глаза.

И Кривская, в свою очередь, бросила быстрый взгляд на своего любовника. Первый момент встречи не обещал ничего утешительного.

«Однако ж отчего она не начинает?»

Только что мелькнула эта мысль, как Анна Петровна подняла голову и тихим голосом проговорила:

— Во-первых, я должна поблагодарить вас, Евгений Николаевич, за то, что удостоили принять меня…

— Помилуйте, Анна Петровна… Разве я…

Кривская нетерпеливо перебила его:

— Когда я несколько раз просила вас приехать, вы не приезжали. Вероятно, занятия мешали вам исполнить мою просьбу. Не правда ли?

В голосе Кривской звучала ирония.

— Я очень был занят. Право, очень был занят!..

— А прежде, несмотря на занятия, одно мое слово, — и вы… Оставим, впрочем, ваши занятия в стороне… Вы, кажется, не догадываетесь, почему я приехала?

— Я очень рад… — начал было Никольский.

Анна Петровна тихо усмехнулась.

— Это и видно! Я приехала спросить, что значит письмо, которое я имела честь получить от вас вчера? Что оно значит?..

Никольский хотел было отвечать, но Анна Петровна серьезно заметила:

— Я прошу вас ответить на мой вопрос, как… как честный человек…

— Анна Петровна! — тихо и ласково промолвил Евгений Николаевич, — вы, кажется, сердитесь?

— Я… на вас?

Она как-то презрительно прищурила глаза, взглядывая на молодого человека.

— Вы ошибаетесь. Я не сержусь.

— Мне кажется, вы придали не то значение моему письму…

— Какое же прикажете придать ему значение?.. Говорите, не стесняйтесь. Я все выслушаю. Если я могла прочесть, то отчего ж мне не выслушать! — усмехнулась она. — Говорите!

Что ей сказать? Кажется, в письме было ясно сказано, что между ними все кончено. Какого еще рожна надо этой бабе?

Она снова взглянула на Никольского.

Евгений Николаевич сидел против нее в кресле и казался смущенным. Опять надежда мелькнула светлым облачком. Она чего-то ждала…

Незаметно сдернула ояа с руки перчатку и потравила сбившиеся волосы.

Никольский медлил ответом, и ей почему-то казалось, что он, быть может, сознает свою вину, бросятся к ее ногам, умоляя о прощении… Она простит. Ей так хочется простить его. Она не станет требовать от него многого, не будет стеснять своей любовью, но пусть только он вернется к ней, пусть только изредка позволит навещать его…

Умная женщина, она все еще не видела, что между ней и Никольским все кончено. Влюбленная перезрелая красавица не могла помять, что ей можно только покупать любовь, а не внушать ее.

Она вздрогнула, когда Никольский стал говорить. Вздрогнула и вся как-то вытянулась.

— Ваш вопрос ставит меня в затруднение. Что я могу оказать вам?

— Вы не находите, что сказать?.. В… вы? — прошептала Кривская. — значит, вы признаете себя виноватым?

— Не совсем так. Мне не хотелось только входить в щекотливые объяснения, и вот почему я счел лучшим написать вам письмо, в котором старался разъяснить наши отношения… И без того о них говорят…

— И вы из-за сохранения моей репутации решились оскорбить порядочную женщину? О, как это похвально!

— Клянусь богом, я и не думал оскорбить вас. Я очень помню наши отношения, я слишком уважаю вас и ценю ваше внимание, но согласитесь, Анна Петровна, — вы слишком умны, чтобы не понять этого, — есть, наконец, положения, которые делаются невозможными. Наша связь могла бы компрометировать и вас и меня!

Солидный молодой человек говорил тихо, спокойно, основательно. Он теперь в таком положении, что ему надо дорожить общественным мнением. Наконец не век же ему быть холостым.

Анна Петровна слушала и не верила своим ушам.

Тот ли этот самый скромный, смиренный секретарь его превосходительства, который, бывало, считал за счастье, когда Анна Петровна бросит ему ласковое слово, и вдруг теперь он говорит с ней таким тоном… Он еще учит ее. Он осмеливается так холодно, так основательно излагать, что он боится общественного мнения. Он? Проходимец? Выскочка? Сын какого-то деревенского священника?

Ее превосходительство была возбуждена до глубины сердца. Оскорбленная женщина потеряла хладнокровие и светскую выдержку.

— И вы, — проговорила она — вы, господин Никольский, осмеливаетесь так говорить?! Это… это чересчур храбро со стороны человека, для которого порядочная женщина столько сделала, для которого пожертвовала честью и долгом. Ведь из одного только чувства благодарности, — если в вас не осталось другого чувства, — вы должны были бы разорвать наши отношения порядочно, прилично, не оскорбляя меня… А вы меня же обвиняете в вашем письме… Меня, которая, к стыду своему, вас так любила… И теперь вы же говорите о репутации… Послушайте… Это слишком прозрачно…