Он сам любил деньги и был убежден, что все их должны любить. От этого он никому не доверял, всех подозревал, и сам подчас страдал под бременем подозрений, закрадывавшихся ему в сердце при виде расположения, оказываемого старику кем-нибудь из его родных. Искренность нередко принимал он за лукавство и за желание подобраться к его деньгам.

Порывами добрый, даже великодушный, он точно боялся этих порывов и даже людей, которых любил, временами оценивал на основании горькой философии, заключавшейся в его порыжелом гроссбухе. Случалось, больной он лежал в своей спаленке, к нему заходили его близкие, и он жадно всматривался в их лица, стараясь найти в них участие, и находил одну корысть и ожидание его смерти. Он придирался, бранился и говорил, что все свое состояние оставит на больницы, но родным не даст ни гроша. Оскорбленные уходили от него брат, сестра, и полковник оставался один, болящий сердцем, терзающийся, не напрасно ли он обидел. Он пробовал загладить обиду и заглаживал деньгами… Деньгами он мирил людей, деньгами расплачивался за все, потеряв давно способность уплачивать счеты своего сердца иным образом.

Полковник развернул книгу в том месте, где стоял заголовок: «Сроки», и против фамилии поручика Л. С. Кривского поставил буквы «П. В.» (подать ко взысканию), покачал головой и тихо произнес:

— Шибко живет этот барин. На что живет?

Затем он достал срочные векселя, внимательно их пересмотрел, спрятал в боковой ящик письменного стола, прошел в свою спаленку и, затворив двери на замок, беспокойно озираясь, достал из комода шкатулку, древнюю шкатулку красного дерева и осторожно пересчитал заключавшиеся в ней именные билеты, золото и серебро. Он каждое утро пересчитывал деньги с любовью нежного отца. Он раскладывал сторублевые бумажки по пачкам, разглаживал банковые билеты и тихо позвякивал червонцами, словно наслаждаясь нежным звяканьем. Глаза его оживлялись, и все его безотрадное, одинокое существование, казалось, принимало смысл. Считая деньги, он жил. Отдавая их, он страдал до той поры, пока они снова не ворочались к нему. Хотя он и говорил, что не держит денег дома, но у него в шкатулке всегда бывала изрядная сумма. Остальные деньги он держал в банке, а векселя — у нотариуса.

На башенке с фантастической фигуркой пробило восемь часов. Старик поспешно спрятал шкатулку в комод, оделся в свой неизменный потертый черный сюртук, серую жилетку и серые пьедесталы, вышел из спальни, присел в столовую и стал раскладывать пасьянс, прислушиваясь к звонку.

Он ждал Валентину.

В прихожей раздался тихий звонок.

Старик поднял глаза и радостно приветствовал вошедшую Валентину. Она поцеловала старика и проговорила:

— Я нарочно к вам, дядя, пораньше, а то поздно вы всегда заняты.

Старик рад был гостям, особенно, если знал, что гость не попросит денег. Он был гостеприимен и любил угощать многочисленных родственников и родственниц, нередко забегавших к нему узнать о здоровье и посидеть с ним полчаса. Старик дорожил родственным вниманием.

— Чем тебя, Валентина, угощать… Чего хочешь, чаю или кофе?

— Ничего не хочу, дядя…

— Так я тебе фруктов дам.

И он достал из шкафа вазу с фруктами и поставил ее перед Валентиной.

— Кушай… выбирай, что хочешь…

Валентина была двоюродной племянницей полковника. Полковник чувствовал слабость к хорошенькой племяннице и нередко помогал ей, когда та приходила к нему и со слезами на глазах рассказывала о своем положении. Он сочувствовал ее несчастной семейной жизни, как кот жмурил глаза под родственными поцелуями «доброй малютки» и сердился на мужа, никогда не почтившего старика визитом.

— Ну, рассказывай, рассказывай… что, твой пьяница опять буянит?

Валентина принялась рассказывать.

— Кривский, говоришь, обещал помочь?

— Обещал.

— Напрасно ты со мной не посоветовалась. Я бы сказал: иди прежде к Евгению Николаевичу Никольскому. Он важнее Кривского. Евгений Николаевич захочет, и Кривский захочет… Тебе совсем надо развестись с мужем… Ты такая молоденькая, хорошенькая, да, хорошенькая… Жить только…

— Ах, дядя, а как бы мне хотелось…

— И как еще жить можешь… Богатой жить… Только ветреница ты… И знаешь что: отдай ты этому пьянице сына… Отдашь, он оставит тебя в покое…

Старик говорил на эту тему, подсев поближе к племяннице, и опытным взглядом оценивал капитал, который представляла, по его мнению, эта прелестная, обворожительная маленькая женщина. Гуляев давно заглядывался на Валентину и нередко дольше, чем бы следовало дяде, целовал ее щеки, после чего дарил деньгами, но каждый раз сомнения закрадывались к нему в сердце, когда он в мечтах видел Валентину, живущую у него в качестве несчастной племянницы…

— Отдай сына и переселяйся ко мне… Ухаживай за стариком, — серьезно проговорил полковник. — Только чтобы ветер из головы… Я этого не люблю…

— Как была бы я счастлива, но разве мужа вы не знаете?

— Отдай ему сына, — приставал старик.

Валентина расплакалась. «Отдать сына!» Дядя обижает ее материнские чувства. И к чему отдавать, когда можно отделаться от мужа и без этой жертвы, только бы дядя помог и съездил к Никольскому.

— Ты сама съезди. Я съезжу, но и ты побывай у него. Это умный человек, а насчет моих слов подумай. Мне тебя жалко, такая ты беспризорная теперь и жизнь какую-то ведешь… Небось любишь кого?..

— Что вы, дядя?

— Полно, полно… нечего: «Что вы, дядя!» Верно, грешна. Про тебя бог весть что рассказывают… Ну, ну… не сердись, а подумай-ка, Валентина… право!.. — прибавил он, трепля Валентину по щеке.

Звонок прервал беседу.

— Посиди-ка тут, — проговорил полковник и вышел в кабинет.

До тонкого слуха Валентины долетел знакомый свежий голос Шурки. Она прислушалась. Кривский просил об отсрочке.

Старик вежливо отклонял просьбу и заметил, что ему нужны деньги.

— Ради бога, хоть пять дней подождите… Отец получил деньги, и я вам привезу…

— Извините, дорогой Александр Сергеевич, но я не могу…

Разговор стал тише. Шурка, этот самый блестящий Шурка, которого Валентина считала богачом, умоляющим голосом просил об отсрочке трех тысяч рублей. Старик отказывал.

«Так вот он какой богатый!» — надула губки Валентина, вспомнив, как недавно она целовала Шурку, слушая его безумные клятвы и обещания лелеять ее, как царицу. «Хорош царь!» Она тихо подошла к кабинету и взглянула в замочную скважину.

Шурка плакал, схватив руку полковника, и умолял пожалеть его.

Наконец старик произнес:

— Хорошо. Три дня я жду.

С этими словами старик поднялся с кресла, а Валентина отошла к столу.

«И я, глупая, верила ему!» — пронеслось в ее головке.

— Пустой человек! — сердито проговорил дядя, входя в столовую. — Ненадежный человек. Плохо он кончит. Живет не по средствам.

— Кто это?

— Кривского Сергея Александровича сын.

— А!

— Ты его никогда не видала? Писаный красавец, но только любить его не стоит… Нет у него ничего!.. Кушай же, кушай… — говорил старик, снова усаживаясь около племянницы и шутливо обнимая дрожащей рукой ее талию. — Мы твое дело устроим… Мне жаль тебя.

Опять звонок, на этот раз резкий.

— Не принимай, Фома! — крикнул полковник. — Скажи, что я не люблю, когда так звонят.

Через секунду Фома вернулся и подал полковнику карточку. Прочитав фамилию, полковник торопливо встал и крикнул:

— Верни, верни… скорей… Извинись…

Он заметался и проговорил, обращаясь к Валентине:

— Знаешь это кто?.. это сам Савва Лукич Леонтьев… Умница… друг и приятель, известный миллионер Савва Лукич.

И старик торопливо вышел встречать Савву Лукича в прихожую,

— Милости просим, дорогой Савва Лукич! Простите великодушно дурака лакея, что отказал такому дорогому и редкому гостю! — говорил полковник, обхватывая обеими руками руку гостя, громаднейшую жилистую руку, густо поросшую черными волосами. — Сюда пожалуйте, сюда в гостиную, Савва Лукич!