Валентина чувствовала себя первое время счастливой, порхала веселой птичкой по роскошным комнатам. Это все ей принадлежит. Прелестная дача, экипаж, блестящие наряды и, главное — маленькая шкатулка с брильянтами и банковым билетом на пятьдесят тысяч. А то ли еще будет? Леонтьев влюблялся с каждым днем сильнее и сильнее в свою «маленькую пташку» и, приезжая по вечерам, не знает, чем бы утешить свою любовницу… Но золотая клетка имела свои неудобства. Что толку в нарядах, когда их никто не видит, не восхищается и не завидует. Валентина искала блеска, общества, а вместо того веселую бабочку посадили в клетку, где негде расправить крылышек.

Сперва ее занимали грубые ласки безумного мужика, ей была в диковину эта дикая страсть, но скоро вспышки бешеной ревности нависли темными, грозными тучами над будущей жизнью «кроткой малютки».

Он хотел ее для себя, для одного себя, и намекал ей об этом, сжимая нежное создание в своих объятиях.

А она? Могла ли она сносить эти грубые ласки и проводить дни одна-одинешенька?

Не надо поддаваться ему. Недаром Евгений Николаевич учил ее, как вести себя с этим мужиком… Она и сама знает, и когда Леонтьев однажды рассердился, узнав, что у Валентины был Никольский, то она надула губки и заперлась в своей спальне.

И что же? Мужик умолял о прощении и, когда его простили, валялся в ногах и спрашивал, любит ли его она.

Другой раз он застал Шурку. Тогда мужик совсем вышел из себя, и когда молодой офицер поспешил уехать, он сказал Валентине:

— А не хочу, чтобы этот офицер ездил сюда. Слышишь?

— А если я хочу?

Словно лезвие стали сверкнули глаза мужика. Он тихо подошел к Валентине и взял ее за руку, так что маленькая ручка хрустнула. Что-то дикое было в лице мужика.

— Валентина! Не шути с огнем! — проговорил он как-то глухо. — Ой, не шути.

Она не забыла этой сцены, и хотя тот же Леонтьев за свою вспышку отдарил ей брошкой в пять тысяч рублей и позволил принимать ей кого она хочет, только любила бы она его, тем не менее мужик начинал ее пугать.

То ли дело Шурка. Он ничего не требовал и ничего не обещал. Свежий, румяный, веселый, он как-то умел удобно любить, и отдаваться ему было так легко и приятно. Одно только жаль, что не было у Шурки средств, и он не только ничем не дарил Валентину, но даже однажды попросил у нее тысячу рублей взаймы так мило и просто, что Валентина предложила две.

Но что более всего беспокоило бедную женщину — это сын. Гадкий мальчишка до сих пор не мог успокоиться и все звал отца. Раз даже он выбежал из дому, и его поймали в лесу, за несколько верст от дома. Мать наказала его, и он как будто смирился, но с тех пор почти не говорит с матерью и пристально смотрит по целым дням на дорогу. Приходится обманывать его и говорить, что отец скоро приедет. Положительно, этот мальчик делается обузой.

Валентина сидела на террасе. Маленькой женщине было скучно. Она дочитала последнюю страницу романа и поглядывала на дорогу, поджидая Никольского. Вчера он сообщил ей, что приедет на днях поговорить по очень важному делу. Она улыбнулась, прочитывая записку, в которой слова «по очень важному делу» были подчеркнуты, и подумала про себя, что было бы лучше, если бы вместо Никольского приехал Шурка. Он давно не был. Что бы это значило?..

Радостный вопль, раздавшийся сверху, заставил ее встрепенуться. Вслед за тем она увидела Колю. Он стремглав пробежал мимо террасы.

Она вышла в сад и замерла от ужаса.

В нескольких шагах от нее стоял Трамбецкий и молча прижимал к своей груди мальчика. Оба ни слова не говорили, и только по лицам обоих текли обильные слезы.

Трамбецкий вздрогнул.

Среди дорогих роскошных растений, в нескольких шагах от него, стояла «прелестная малютка» в шикарном, соблазнительном костюме.

Бледная, беспомощная, испуганно глядела она прямо в лицо мужа. В тупом взгляде маленького красивого создания был страх животного, покорно ожидающего наказания.

При виде женщины, заставившей его столько страдать, дикой ненавистью сверкнули глаза Трамбецкого. В голову что-то стукнуло, в глазах помутнело. Наконец-то он лицом к лицу с врагом.

Он забыл, что перед ним распростертый враг-женщина, и рванулся к ней.

Валентина слабо вскрикнула, зажмурила глаза и закрыла лицо руками. Тупой страх охватил все ее существо.

— Папа, папочка! Что ты делаешь? — раздирающим голоском крикнул мальчик, хватаясь ручонками за руку отца.

Этот скорбный крик ребенка сразу отрезвил Трамбецкого. Он остановился. «В самом деле, что он делает?» Ему вдруг сделалось стыдно. Он взглянул на жену. Она все еще стояла, закрывши лицо руками и как-то покорно опустив голову.

Невыразимая тоска охватила все его существо. Смущенный, глядел он на жену и жалость мало-помалу охватывала его теплым, всепрощающим чувством.

— Валентина! — прошептал он тихим, ласковым голосом.

Она отвела руку и взглянула на него со страхом. Но страх быстро прошел, когда она увидала грустный, тихий взгляд, полный прощения и любви. Мальчик понял, что будет объяснение. Он отошел от отца и, грустный, пошел в сад.

— Валентина! Я не стану упрекать вас… Я ни слова не скажу о последнем вашем поступке… Когда-нибудь…

Он не мог продолжать: рыдания стояли в горле.

По мере того, как муж делался кротким, Валентина оправлялась. Теперь она без страха глядела на мужа и была готова к объяснению, собираясь еще попробовать силу своей красоты над своим мужем. Она вся как-то выпрямилась, поправила свои волосы и, казалось, готова была померяться с этим ненавистным человеком.

— Нас рассудит бог!.. — продолжал Трамбецкий. — Я никогда более не обеспокою вас своим присутствием, даю вам честное слово, и если я теперь приехал сюда, то ради сына. Я не могу оставить у вас нашего сына.

Валентина собиралась с мыслями. Неужели так и согласиться на его требование? Так и сделать, как он хочет?..

— Но ведь я мать… Я тоже люблю своего ребенка!.. — кротко проговорила она.

— Валентина… ему здесь нельзя быть…

— Отчего?

— Вы еще спрашиваете?

— Положим, я виновата перед вами, — я не стану оправдываться, — но разве не жестоко отнимать ребенка?.. Ведь я… мать!

Трамбецкий горько усмехнулся.

— Вы можете видеть его, если захотите… Я не скрою от вас местожительства.

Валентина помолчала. Потом приблизилась к мужу и тихим, молящим голосом, заглядывая в глаза, произнесла:

— Ведь и ты можешь видеть его у меня… Оставь его, прошу тебя… Ради прежней любви.

Трамбецкий махнул головой.

Валентина увидала, что все уловки ее напрасны, и заговорила другим тоном.

— Послушайте… Ведь я могу его не отдать… По закону ребенок мне принадлежит…

— Валентина, прошу вас… бросьте этот тон.

— Какой тон? Я мать, я не могу вам отдать ребенка… Вы разве такой отец, как другие?.. Разве у вас есть средства?.. Разве вы можете дать воспитание своему сыну?.. У вас ничего нет… вы ведете бог знает какую жизнь… пьете!..

— Валентина! — глухо проговорил Трамбецкий.

Но Валентина не обратила на слова мужа внимания. Ей вдруг представилось, что во всем виноват муж и что она — невинная жертва, много выстрадавшая из-за него. И он, этот тиран, смеет еще требовать ребенка. Она не отдаст его, назло ему не отдаст! Надо наказать этого человека за все горе, которое причинил он ей, несчастной женщине.

И она быстро заговорила:

— Не перебивайте меня, дайте мне высказаться; давно пора сказать мне, чем я вам обязана…

— Говорите.

— Разве с вами я жила? Разве вы сделали когда-нибудь малейшую попытку, чтобы внушить привязанность? С самого начала замужества вы оскорбляли меня подозрениями, во всяком знакомом вы видели любовника… Сцены ревности, которыми вы награждали меня, разве это было счастие?.. Потом… потом, что вы сделали для меня?.. Вы видели, что я люблю жить прилично, люблю бывать в обществе, — разве вы заботились о средствах? Вы, по вашей глупости, полагали, что я буду жить взаперти и любоваться, как вы, пьяный, делаете мне сцены, да?