Кривский взглянул в ее глаза и почувствовал, что она все знает.

Краска жгучего стыда покрыла щеки самолюбивого старика. Ему, родовитому потомку, сделалось стыдно перед этой скромной мужицкой дочерью, точно он чувствовал, что позор сына падал и на него.

Отрывисто и сухо спросил он, отворачиваясь:

— Здорова?

— Здорова! — тихо проговорила Евдокия, в свою очередь избегая глядеть на Сергея Александровича.

— Спасибо, что навестила… Присядь…

— Я на минуту. Я ведь к вам по делу! — улыбнулась она и снова сконфузилась.

Старик поднял глаза. Растерянный вид невестки изумил Кривского.

— Я по поручению от Бориса Сергеевича, — продолжала Евдокия, — он просил передать вам конверт! — торопливо окончила она.

С этими словами Евдокия положила на стол конверт и стала было прощаться, но Кривский удержал ее.

— Подожди…

Сергей Александрович разорвал конверт. Там лежал чек на полтораста тысяч.

Благодарный, умиленный взгляд старика с любовью и тоской остановился на молодой женщине. Он прижал ее руку к своим губам и тихо проговорил:

— Зачем ты говоришь неправду? Это прислал не Борис, а даешь ты! Я все знаю. Спасибо! Ах, если бы у меня были дети, похожие на тебя, — проговорил старик, с трудом выговаривая слова.

Евдокия стала прощаться.

Старик пожал ей руку и снова сказал:

— Благодарю, милая… Ты мне сделала большую услугу… Ты…

— Полноте, полноте, что вы…

— Я возвращу тебе эти деньги…

— Не беспокойтесь!.. — проговорила Евдокия и поспешила уйти.

Опять Евдокия, дочь мужика, к которой с таким презрением относился прежде его превосходительство, первая пришла на помощь к старику. Сын, родной сын, выказал себя таким бессердечным, а она?

И какая нежная деликатность у этой мужицкой дочери?

Неужели ж, в самом деле, наши дети… вырождаются?.. Неужели от них уже нечего ждать?!

Такие мысли бродили в голове старика, когда он на время отвлекался от гнетущей мысли. Целый день просидел он один и ночь провел тревожно.

На следующий день, когда камердинер подавал старику одеваться, он изумлен был видом его превосходительства. Кривский совсем казался дряхлым стариком.

Сергей Александрович, с обычной тщательностью, занялся своим туалетом. Когда, через полчаса, он вышел из уборной, внося за собой душистую струйку в кабинет, то был по-прежнему изящен в своем длинном рединготе и по-прежнему походил на безукоризненного джентльмена. Но только он значительно осунулся. Землистое лицо его было сурово, даже мрачно. В потухшем взоре уже не было прежнего блеска. Видно было, что старик окончательно подкошен, хотя он, видимо, старался подтянуться.

Он присел к столу, взял было газеты, но тотчас же оставил их и отрывисто проговорил камердинеру:

— Попроси ко мне Александра Сергеевича.

Через четверть часа в кабинет вошел Шурка и словно внес с собою в мрачную комнату свет и радость. Так он был свеж, весел, беззаботен и красив. Легкой, с перевальцем, походкой подошел он к отцу и хотел было, по обыкновению, поцеловать его руку, но Кривский брезгливо отдернул ее и проговорил:

— Не надо!

Шурка отступил назад.

Старик поднял на сына глаза и взглянул на него пристальным, пронизывающим взглядом.

Шурка мгновенно прочел в этом взгляде свой приговор. Он опустил глаза и вдруг почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу.

Прошла секунда молчания.

Старик все еще надеялся, что это неправда, что это ошибка, но при взгляде на сына всякая надежда пропала.

«Он вор!» — решил старик.

— Запри все двери! — отрывисто проговорил Кривский.

Шурка послушно исполнил приказание.

— На ключ! — прибавил старик.

Когда Шурка, смущенный, вернулся, старик медленно достал из стола записку, положил ее на край стола и, указывая на нее длинным пальцем, проговорил тихо:

— Это твоя записка?

— Моя! — еле слышно ответил Шурка и вдруг, всхлипывая, бросился в ноги, стараясь рукой обхватить колени отца.

Кривский брезгливо отдернул ногу и с презрением сказал:

— Встань… Не унижайся…

Шурка поднялся.

— Я удивляюсь, что ты еще жив! — чуть слышно проговорил старик, — но еще не поздно… Еще ты можешь смыть позор… Мертвые срама не имут… Не правда ли?

В последней фразе звучала любовь. При этих словах Шурка затрепетал, как пойманный щенок.

— Не можешь?.. Ты вор и, кроме того, трус?..

— Простите… простите!.. — лепетал Шурка. В глазах его стоял тупой страх животного.

— И это Кривский?.. Это слуга государства?.. О господи!

Сергей Александрович поник головой и, наконец, сказал:

— Я спасу честь имени… тебя судить не будут, но чтобы я тебя не видел больше никогда… Слышишь?..

— Я уеду…

— Приготовь список долгов и отдай матери. Я заплачу все, ты будешь получать содержание от нее. Но чтобы мы больше не встречались. Иди!

«Неужели так и отпустить? Отпустить совсем? А может быть, он не так виноват», — шептало сердце.

— Постой, еще одно слово: зачем ты сделал это?

— Я проиграл на честное слово.

— И ради того ты решился украсть. Из-за тебя чуть не обвинили невинного, из-за тебя зарезался человек. И совесть не мучила тебя?

— Я не мог не заплатить. Я дал честное слово! — как-то тупо повторял Шурка.

«Господи! Да понимает ли он, что говорит!» — пронеслось в голове у отца, и он пристально посмотрел, на сына.

Кажется, в первый раз он обратил внимание на эти глаза. В самом деле, выпуклые, наглые, они поражали своим тупым взглядом. В них не было никакого блеска мысли. От, эти глаза, были какие-то бессмысленные, животные.

Старик с каким-то страхом отвернулся.

— Иди! — глухо повторил он.

Через неделю Шурка был переведен в Ташкент, а через две недели его превосходительство уехал за границу на неопределенное время, по случаю расстроенного здоровья. Его провожали: Евдокия и две дочери. Больше никого не было. Старик просил жену и Бориса не беспокоиться.

После того как Борис Сергеевич узнал о переписке, а Евдокия услыхала разговор мужа с Сивковым, отношения между мужем и женой сделались еще холоднее и натянутее.

Борис ненавидел жену. Евдокия презирала мужа.

Они почти не встречались, а встречаясь за обедом, избегали разговоров. Впрочем, Борис Сергеевич умел скрывать ненависть под маской изящной, холодной вежливости.

Хорошо обсудив положение, он решил выжидать и не говорить ни с женой, ни с Леонтьевым о той новости, которая так поразила его. Он тщательно следил за перепиской, аккуратно прочитывая письма Никольского.

«Пускай, до чего-нибудь допишется!» — думал он, злобно посмеиваясь.

Тем временем он поручил собрать справки о молодом человеке и написал своему приятелю, губернатору той губернии, где жил молодой человек, письмо, в котором просил по-приятельски обратить внимание на этого господина.

Принимая подобные меры, Борис Сергеевич рассчитывал, что они, быть может, скорей спасут состояние, чем объяснение с женой. Удалив Никольского, он образумит жену. Сама она не могла бы выдумать, по его мнению, такой… такой «подлости»!

Леонтьев очень хорошо видел, что между супругами происходит что-то неладное. Он скорбел за свою Дуню, часто навещал ее и пробовал было начинать об этом разговор, но Евдокия как-то избегала разговоров. Но в последнее время Савва все чаще и чаще посещал Евдокию и как-то особенно нежно обращался к ней. Сердце отца чувствовало, что любимица его очень несчастлива.

Приближалось время родов. Евдокия не выходила из дому, и Савва каждый день заезжал к дочери.

Однажды он застал Евдокию в слезах. По обыкновению, она сидела одна у себя в комнате.

— Что с тобой, Дуня… Что с тобой, родная? — испуганно проговорил Савва, прижимая свою любимицу к груди. — Ты никогда не скажешь… Все молчишь, точно сиротка безответная… Скажи?..

— Нет… ничего, папенька!..

— Как ничего?.. Всегда-то ты одна-одинешенька… Мужа, видно, дома нет?..