— Надеюсь, когда короче познакомимся, вы полюбите старика.

— Я в этом уверена! — проговорила, вспыхнув, девушка.

Старику Дуня, видимо, понравилась.

Лакей доложил, что подан обед. Его превосходительство предложил руку Евдокии Саввишне и повел ее к столу с таким видом, точно он вел под руку не дочь посконного мужика, а настоящую владетельную принцессу.

С болью в сердце, но замечательно художественно, его превосходительство играл свою роль.

Обед был превосходный, и Николай Васильевич Троянов ел с большим аппетитом и с гордостью видел, что все отдают дань искусству Дюкана.

Савва сиял. На его красивом лице блистала радостная, счастливая, ребячья улыбка. Он не говорил почти ни слова, а только глядел на всех этих блестящих гостей и улыбался. Улыбался и подливал себе вина. Когда подали жаркое, лицо его раскраснелось и глаза блистали огоньком. В голове немного стучало. Он испытывал торжество счастливца, достигшего всего, о чем только можно мечтать. Тут у него князь и его превосходительство, не считая разных правителей канцелярий, членов правлений, генералов. Тщеславие и гордость его вполне удовлетворены. Но этого ему еще мало. Он сам генерал, но ему хочется бросить тут, при этом блестящем собрании, всем в глаза, что он не генерал, а мужик, простой мужик, которого его превосходительство приказал однажды отодрать.

Мысль встать и сказать об этом лезет к нему в голову и дразнит его. «Пусть все знают, что я мужик».

Его превосходительство с беспокойством посматривает на Савву. Его добродушно-наглый взгляд начинает пугать Сергея Александровича. Он переглядывается с Борисом. Борис совсем смущен.

— Милостивые государи!

Его превосходительство закрывает глаза в ожидании скандала… Все стали вдруг серьезны.

— Милостивые государи! — снова повторяет Савва, но вдруг, при виде устремленных на него глаз, робеет.

Бывший мужик, робевший бывало перед исправником, сказался теперь в Савве, и он вместо признания о тем, как его пороли, робко, едва связывая слова, объявляет, что Дуня — невеста Бориса Сергеевича.

Начинаются поздравления и тосты.

Николай Васильевич Троянов тянет за фалды Савву, желающего что-то оказать, и обед кончается благополучно.

После обеда князь и его превосходительство незаметно исчезают, а Савва Лукич уже винтит с Хрисашкой и предлагает Хрисашке по сту рублей на туза.

— Нам с тобой это наплевать. Шампанского! — раздается пьяный его голос по комнатам богатой дачи.

К концу вечера началась оргия, и чуть было не разрешилась вражда Саввы Лукича с Хрисашкой. Оба они, пьяные, стояли друг перед другом, как два волка, готовые перервать друг другу горло. Если бы их не развели по комнатам, они бы подрались.

Поздно все разъехались. Савва Лукич уже спал богатырским сном в опустевшей даче, а Дуня не спала. Она лежала на кровати, полная разнообразных дум о будущем.

Дождливое, мрачное, наводящее хандру сентябрьское утро занялось над столицей.

Заглянув в маленькую квартиру отставного полковника Ивана Алексеевича Гуляева, оно застало старика у письменного стола за обычными занятиями.

В неизменном сером байковом халате, обмызганном и истасканном, в высоких плисовых сапогах и вязаном шерстяном колпаке, старик склонил голову над своим рыжим от времени гроссбухом, куда вносил цифры и буквы, таинственные для других, но для него полные значения и жизни.

Толстое гусиное перо дрожало слегка в старческой руке, когда рядом с громкими фамилиями старинного дворянства, полковник выводил крупные литеры: «Н. Н.» (Не надежен) или «П. В.» (Подать ко взысканию).

Оно задрожало сильней и со скрипом вывело около одной фамилии зловещие буквы «П. Б.» Эти буквы значили: «Подложный бланк».

Полковник отложил перо, достал из папки вексель, поднес его к глазам и, всматриваясь в бланковую надпись, безнадежно вздохнул. Он знал, что тот, чей подложный бланк стоял на векселе, не даст ни гроша за своего племянника.

Вот отчего он так тяжко вздохнул. Сумма была не маленькая: десять тысяч.

Медленно перелистывал полковник страницу за страницей свою «книгу судеб» и, останавливая зоркий взгляд из-под очков на таинственных своих отметках, мрачно покачивал головой.

Название, данное в шутку каким-то веселым кредитором, заключало в себе серьезный, глубокий смысл. Действительно, оригинальная бухгалтерская книга полковника была настоящей книгой судеб дворянства после крестьянской реформы. Под таинственными знаками, проставленными беспристрастной рукой деньголюбца, скрывалась правдивая историческая летопись разорения, обнищания, легкомыслия и мошенничества. Все чаще и чаще в последнее время мелькали на страницах современного Нестора зловещие буквы: «П. Б.», и полковнику труднее и труднее приходилось получать деньги.

Наступили и для него печальные времена. Он начинал терять нюх. Не знал, кому верить, кому нет. Самые надежные, по-видимому, люди оказывались ненадежными. Солидные, почтенные джентльмены прибегали к мошенническим уловкам, чтобы не платить денег…

Полковник усилил осторожность, наводил предварительные справки с большею тщательностью и все-таки при наступлении сроков нередко узнавал, что у кредитора нет никакого имущества; оно заблаговременно переводилось на чужое имя. Он стращал долговым, но угрозы его встречались презрительным взглядом, и однажды даже полковнику намекнули, что надо понимать, кого можно сажать, а кого нельзя…

Потери были чувствительные. Полковник стал реже и реже давать деньги и решил совсем прекратить дела.

С тех пор как у него украли сто тысяч, полковник стал еще более недоверчив. Боязливо встречал он у себя на квартире родных и знакомых, и при наступлении вечера испытывал муки страха… Длинными, нескончаемыми казались ему ночи с прерывистым беспокойным сном и тяжелыми кошмарами. Напрасно шептал он молитвы и припадал к образам… Сердце его тревожно билось, и он осматривал запоры в своей квартире, словно в осажденной неприятелем крепости.

Железное здоровье его было подточено вконец. Покража ста тысяч подействовала на него сильно. Полковник осунулся и постарел. Румянец пропал с его щек, а вместе с тем пропало и хорошее расположение духа, бывавшее у него в прежнее время.

Старик упал духом. Подозревая близких и кровных в намерении его ограбить, мрачный, подозрительный и больной, старик начинал чувствовать, что заниматься делами ему уже нельзя. Силы оставляли его, и он целые дни просиживал дома, сам приготовлял на спирту кушанье и отыскал себе вместо Фомы какую-то старушку, которой прежде помогал. К родным он почти перестал ходить. Ему казалось, что все ждут его смерти, и в самых обычных вопросах о здоровье его подозрительный слух прозревал злорадство…

Одинокий, проводил он целые дни дома, и с каждым днем здоровье его становилось хуже и хуже.

Он боялся смерти, но боялся и докторов. Доктора так дорого берут за визиты, и, наконец, кто их знает… нынче так много ядов…

Но чувство самосохранения сказалось в нем. Он вспомнил, что в числе многочисленных его племянников есть один доктор, недавно кончивший курс, о котором говорили, как об очень талантливом враче с блестящей будущностью. Но молодой человек никогда не бывал у своего дяди и относился к нему при встречах с самой холодной вежливостью. Полковник уважал племянника, втайне сердился на него за невнимание и зорко следил, не сделает ли он какой-нибудь пакости, чтобы иметь право и его записать в счет того разряда подлецов, какими полковник считал всех людей.

Он не раз предлагал молодому врачу денег, но тот отказывался. Он пробовал другие средства, но все оказывались тщетными, и полковник в изумленном раздумье нередко повторял: «Неужели он честный человек?» — и с злобным чувством должен был согласиться, что «кажется, честный».

«От этого он и презирает меня! — думалось старику. — Ростовщиком считает! Так не будет же ему ничего после моей смерти. Пусть остается нищим!»