— Ничего я не знаю! — с раздражением ответил Борис. — Нашли время спрашивать!

Ее превосходительство снова хотела пройти в спальню, но ее туда не пустили.

Кроме докторов и акушерки, при Евдокии была старуха бабушка, мать Саввы. Она второй день не отходила от внучки и ласково улыбалась своей любимице, когда та поднимала на нее свой страдальческий взор… Она тихо шептала молитвы и как-то сурово глядела на докторов.

Доктора о чем-то шептались и, наконец, приступили к делу. Больную хлороформировали, и через две минуты в спальне воцарилась мертвая тишина.

У Саввы замерло сердце…

Вдруг раздался мучительный крик. Он подскочил к дверям и снова отскочил, не решаясь войти.

Через несколько минут вышли доктора.

Савва не решался спросить.

— Ваша дочь спасена! — проговорил один из врачей, — но зато внук ваш погиб… Бог даст, будет другой! — прибавил в утешение доктор.

Савва задрожал от радости.

Когда доктора вошли в кабинет и сообщили радостное известие Борису, то Борис пробовал было обрадоваться, но вместо радостной улыбки — улыбка вышла какая-то кислая…

Евдокия медленно поправлялась, и старуха бабушка, по ее просьбе, поселилась на это время у нее. Отец каждый день навещал дочь. Борис Сергеевич совсем не показывался у жены.

Когда молодая женщина совсем поправилась, ей подали письмо. Письмо было от Прасковьи Ивановны и получено было недели две тому назад. В этом письме Прасковья Ивановна сообщала, что совершенно неожиданно Петр Николаевич должен был уехать и что она с Колей в скором времени поедет к нему. От имени Петра Николаевича она сообщила Евдокии самые лучшие пожелания.

Через несколько дней Евдокия написала письмо мужу, уехавшему в провинцию на новое свое место, в котором сообщала ему о своем намерении оставить его навсегда. Борис Сергеевич отвечал письменно, что он желал бы формального развода. Когда Савва Лукич узнал об этом, то сказал дочери, чтобы она не беспокоилась — он устроит это дело.

Через месяц Евдокия уезжала из Петербурга в деревню, покончивши давно задуманное дело.

Савва было отговаривал ее, умолял поселиться у них, но она не соглашалась на просьбы отца и матери. Одна бабушка-старуха не отговаривала внучку и, узнавши, что она отдала все свое состояние, как-то особенно нежно целовала Евдокию, прощаясь с ней, и все повторяла, что внучка сделала угодное богу.

А Савва, обнимая свою любимицу, говорил сквозь слезы:

— По крайней мере отца не забудь…

— Господи! Да разве я вас не люблю?.. Разве вы не видите, как мне тяжело расставаться, но я должна идти своей дорогой… Что будет то будет! — как-то восторженно проговорила она.

Печальны были проводы Евдокии. Особенно горевала больная мать и, прижимая к себе Евдокию, все повторяла, что не увидит больше своей Дуни…

Дуня и сама не могла удержаться от слез и обещала скоро навестить своих.

Разнородные чувства волновали молодую женщину, когда, наконец, поезд увозил ее из Петербурга.

Прошел год.

Прелестное весеннее утро занялось над роскошным уголком южной Швейцарии, живописно ютившимся у лазурных вод Лемана, под защитой нависших над ним островерхих пушистых альпийских отрогов.

Среди торжественной тишины и безмолвия распускавшегося утра, в одном из балконов отеля тихо скрипнули двери, и на балкон вышел в сером полухалате его превосходительство, Сергей Александрович Кривский.

Полной грудью вдыхал высокий старик чудный горный воздух, полный острой свежести и аромата, невольно любуясь с высоты балкона открывшейся перед ним картиной, ласкающей взор.

Длинными переливами всех цветов радуги сверкали перед ним горы. Под лучами подымавшегося солнца ослепительным блеском сияли белоснежные макушки высоких альпийских «зубов», и между ними Dent de Midi[41] сиял как-то особенно торжественно и ярко, прикрытый наполовину медленно ползущим вверх бело-молочным облаком. Внизу, на склоне, лепился Монтре, а далее, еще ниже, среди яркой молодой листвы высоких тополей, акаций, платанов и лавров, прорезываемой темной зеленью кипарисов, по голубому фону озера тянулась белая лента домов, гостиниц, пансионов и вилл, заканчиваясь темным пятном мрачного Шильона, купавшегося в воде. Гладь озера казалась сверху восхитительной голубой дымкой, нежно лизавшей высокие отвесные подножия гор противуположного берега, который в прозрачной атмосфере казался совсем близким…

Было как-то торжественно тихо и безмолвно.

Его превосходительство задумчиво любовался утром и долго не мог оторваться. Со всех сторон открывались новые виды, и глаз невольно приковывался к мягким сочетаниям всевозможных цветов, являвшихся под золотистыми лучами ослепительного солнца, сверкающего на высоком лазурном небосклоне.

Старик наконец ушел с балкона и, по обыкновению, присел к столу оканчивать новую меморию[42], которую его превосходительство писал для спасения России.

На чужбине, вдали от родины, его превосходительству еще яснее представилось, что Россия идет к неминуемой гибели, и он все еще про себя таил надежду получить от его светлости короткую телеграмму: «Приезжайте немедленно!» Время было горячее. Подымался призрак Восточной войны… Нужны опытные, дальновидные люди, способные подать совет, а он, он, как Прометей, прикован к Альпам, всеми забытый, переживавший тяжелое личное горе, угрюмый, желчный, с замиранием сердца читавший новые назначения, появлявшиеся в «Journal de S.-Petersbourg».

Здесь, под чудным небом, старик еще более почувствовал свое сиротство. Он сердился и скорбел, что его не призывают. Один намек, и он снова готов служить отечеству. Но намеков не было, и старик, несмотря на то, что к запискам его относились с невниманием, все-таки несколько недель тому назад послал в Петербург длинную записку для представления его сиятельству. Записку эту он писал при письме к своему приятелю, князю Z, в котором просил князя разузнать, «как дует в Петербурге ветер». В этом письме его превосходительство, между прочим, писал, что «время, которое мы переживаем, чревато последствиями и государственным людям надо быть настороже, дабы не быть поставлену в крайность. Нужно действовать очень осторожно и, во всяком случае, не распускать вожжи под влиянием патриотического одушевления, так как, в противном случае, обстоятельства могут привести к последствиям, весьма для близоруких людей неожиданным».

Под влиянием событий перед сербско-турецкой войной старик думал, что Россия пойдет по пути слишком быстрых перемен, и счел долгом предупредить, объясняя не без дальновидности, что «освобождение народов весьма обоюдоострая затея, требующая искусных кормчих для урегулирования возбужденных надежд».

Князь Z успокоивал старика и писал, чтобы его превосходительство не предавался опасениям. Хотя «освобождение» и решено, но оно вовсе не будет иметь тех влияющих последствий, на которые указывает его превосходительство. Все останется по-старому. Что же касается до записки, то она, при посредстве «известной особы», была передана его светлости, но, к сожалению, еще не прочитана. Впрочем, его светлость изволил вспомнить о Сергее Александровиче и в самых милостивых выражениях справлялся несколько раз о его здоровье…

Горькая усмешка пробежала по его лицу, когда он прочитывал ответ.

«Бедная Россия!» — опять вздохнул он и в тот же день после обеда, в обществе таких же двух отставных стариков, как и он, прусского графа фон Вельца и английского лорда Брута, его превосходительство особенно горячо беседовал по вопросам внутренней политики.

Названные лица: прямой как палка, высокий неуклюжий граф Вельц, бывший министр, вздрагивавший при имени Бисмарка, и добродушный краснощекий старик лорд, недовольный Биконсфильдом, составляли единственное общество, в котором часа два в день его превосходительство коротал свое время. Ни с кем больше он не знакомился, а русский язык какого-нибудь соотечественника заставлял его пугливо сторониться.