«Он прав! Но зачем же он прав?» — думал Сергей Александрович, внимательно слушая сына.
— Я раньше не счел необходимым говорить с тобой об этом деле и спросить твоего совета, — продолжал Борис, — потому что дело еще не выяснилось, по теперь Леонтьев, кажется, очень доволен.
— А она… эта девушка?..
— С ней я еще не говорил… Она, конечно, будет рада.
— Порядочная девушка?..
— Да, держит себя хорошо… Ты, папа, не беспокойся… Леонтьев слишком умный мужик, чтобы не понять своего права навестить тебя не более раза в год. Жена его — глупая, забитая женщина, тоже не стеснит тебя, так что с этой стороны ты можешь быть совершенно спокоен…
Выходило как будто даже очень хорошо. Но старик все молчал и не выказывал никакого удовольствия. Миллион приданого, конечно, имел значение, но… но дочь целовальника, того самого Саввы, которого он приказал раз высечь…
Борис искоса поглядывал на отца и точно понимал, что происходит в душе старика. Он улыбнулся и заметил:
— Кстати… у нас уже лежит представление о Леонтьеве. Его, вероятно, произведут на днях в действительные статские советники.
— Это за какие же заслуги?
— Их много: он пожертвовал пятьдесят тысяч на дела благотворения… На днях еще он препроводил двадцать пять тысяч в пользу приютов, ну и…
— И генерал? — перебил, прищуриваясь, Кривский, — будет в одном чине с тобой?
— В одном…
Наступила пауза.
— У Леонтьевой, папа, кандидатов много… не один я… Граф Ландскрон, говорят, хочет сделать предложение…
— Граф Ландскрон, родственник шведских королей?
— Да…
Опять помолчали.
— Так как ты посоветуешь? — наконец спросил Борис.
Его превосходительство тихо покачал головой и, как-то грустно улыбаясь, произнес:
— Что мне советовать?.. Делайте как знаете… Мы разно глядим на вещи, но… я… я не препятствую тебе… Только об одном прошу… не делай ты из своего («позора», — вертелось на языке у его превосходительства)… не делай ты из своего бракосочетания парада… Пожалуй, Леонтьев захочет весь город созвать любоваться. Надеюсь, этого не будет?
— Если бы бракосочетание, как ты говоришь, и случилось, то, разумеется, не в Петербурге, — ответил Борис.
— То-то!.. — промолвил старик.
Оба чувствовали, что больше им говорить не о чем. И отцу и сыну было неловко после этого объяснения.
Борис Сергеевич сказал еще несколько незначащих фраз и поднялся с кресла.
— Мне пора… Сегодня у нас комиссия…
— А!.. поезжай, поезжай… я тебя не держу.
Грустным взглядом проводил его превосходительство сына, и когда двери кабинета затворились за ним, старик облокотился на стол и долго просидел неподвижно, устремив перед собой взгляд, полный тоски и страдания.
«Мог ли я когда-нибудь думать? Мог ли я предполагать, что Савва Леонтьев будет моим близким родственником?!» — несколько раз повторял его превосходительство, смеясь скорбным, беззвучным смехом.
IX
ДЕЛО УЛАЖИВАЕТСЯ
В большом, аляповато убранном кабинете, полном роскоши и безвкусия, сидел Савва Лукич в бархатной поддевке, надетой поверх рубашки с отстегнутым воротом, и весело слушал рассказ Евгения Николаевича Никольского о том, что наконец дело покончено и Валентина Николаевна сегодня же получит вид на отдельное жительство.
— И муж не тронет?..
— Будьте покойны…
— А если тронет?..
— И мы его тронем!..
— Ох, вы, молодцы, молодцы!.. — весело говорил Савва Лукич, фамильярно трепля по плечу Никольского. — Вы и разведете, и сведете, и брата на сестре жените, коли захотите… Спасибо тебе, Евгений Николаевич… Спасибо, родной. Уважил ты меня, что дело наладил скоро… Валентина Николаевна дама сиротливая… сложения нежного… Обиждает ее пьяница-то тот…
— Теперь Валентина Николаевна свободна…
— А сколько за свободу-то ейную причитается, а?..
— Вы, кажется, знаете, Савва Лукич…
— Да, ей-ей же, не знаю… Помню, выдавал раз… Кажется, тысячу?..
— Пять тысяч.
— А еще сколько? Бери больше… не сумлевайся… Есть здесь! — хлопнул весело Савва Лукич по карманам. — Ты — парень умный, башковатый парень. И на-предки делов, может, будет. Так заодно будем приятелями.
— Там дорого берут.
— Там ли, здесь ли, — везде, братец, берут с нашего брата, посконного мужика, зато милуют. Ну, так говори цену-то… Сколько доводится-то с меня?
— Десять тысяч.
— Получай, брат…
С этими словами Савва Лукич вынул чековую книжку, написал чек на десять тысяч и отдал его Евгению Николаевичу.
— Значит в расчете… А за хлопоты твои, любезный друг, особ статья… Прими в знак памяти!
Савва Лукич подал Никольскому дорогой брильянтовый перстень.
— Зачем это?
— Не ломайся, Евгений Николаевич… Бери по-приятельски. Ну, а теперь шампанского… Эй, кто там! Бутылку холодного!
Пока они распивали бутылку, вошел слуга и подал телеграмму. Савва Лукич стал читать ее и несколько раз крякнул. Телеграмма извещала о потере на каменноугольном деле пятисот тысяч.
Савва Лукич положил депешу на стол как ни в чем не бывало. Он проводил Никольского до дверей кабинета, взяв слово, что Никольский немедленно же уведомит Валентину Николаевну. Когда он вернулся к столу, то взял снова телеграмму, прочел ее, выругался, как извозчик, и движением руки совсем раскрыл ворот, обнажив широкую грудь, покрытую густым лесом черных волос.
— Опять потеря! — проговорил он как бы в раздумье, припоминая ряд потерь в последнее время.
Он перекрестился большим широким крестом, встряхнул кудрями и вышел из кабинета.
По красивой лестнице поднялся он наверх, прошел анфиладу роскошных комнат и вошел в маленькую комнатку, убранную совсем просто. Несколько простых сосновых табуреток, такая же лавка, киот с образами да маленькая постель, — вот вое убранство.
На лавке сидела старая женщина, одетая как черничка, в черное коленкоровое платье, в черном платке, из-под которого серебрилась прядь седых волос, и ела из деревянной чашки какую-то похлебку.
— Матушка! — почтительно заговорил Леонтьев, подходя к старушке. — Опять потеря!..
Старуха взглянула своими умными, темными глазами на сына, и на ее старом, морщинистом лице скользнула улыбка.
— Бог дал… бог и взял! — проговорила она.
— Все теряю последнее время, матушка!
— Дьявол смущает-то душу?
— Смущает…
— А ты дьявола-то пересиливай! Не смущайся… А что теряешь — поделом теряешь… Очень уж ты зазнался… Слышно, будто вроде царя какого-то стал… И живешь в разврате. Ох… Савва, Савва! Нажил ты много, прожил много… с чем ты останешься?.. Бог, видно, испытует тебя…
— Уж очень испытания велики. Сегодня опять пятьсот тысяч ухнули…
— Еще ухнет!.. И все может ухнуть для твоего счастия. Слышала я, к Авдотье сватается енерал какой-то?
Она помолчала и прибавила:
— Отдашь?
— Отдам, матушка!..
Старуха покачала головой.
— По воле?
— Не говорил я с Дуней. Верно, согласна. Жених молодой…
— Ваше дело, ваше… до этого не касаюсь… Богу за вас молюсь… Уж очень-то все вы бога забыли, и больше всех ты забыл, Савва… Людей-то, чай, теснишь?..
— Оберегаюсь, матушка…
— То-то! кого же ты грабишь, Саввушка? — строго спрашивала старуха…
— Счастье свое граблю…
— Ну, ври… ври… Счастье счастьем, а ты всегда был, Савва, большим греховодником… Ты опять за утехой пришел, видно, к старой старухе?.. Видно, сердце-то дьявол мучит… Опять, говоришь, потеря… А ты не думай об этом… Не в том потеря, что деньги пропали, а в том потеря, что сам-то ты пропадаешь… Слышала я, опять новую полюбовницу завел?..
Леонтьев покорно отвечал, опуская голову:
— Грешен…
Старуха любовно взглянула на сына и тихо сказала:
— Эх, Савва… Савва, парень-то ты добрый, да гордость мучит тебя… Смотри, как бы совсем не отступился бог… Думаю я о тебе, думаю и впрямь не могу дознаться, что ты за человек… Ну… ну… не смущайся!.. — ласково прибавила старуха.
