Борис опять сделал над собою усилие, чтобы не обронить резкого эпитета.

— Одна твоя приятельница — какая-то учительница, другая — синий чулок с невозможными манерами… Ты, конечно, воображаешь, что они превосходные женщины…

Евдокия тихо заметила:

— Ты разве знаешь, что они нехорошие?

— Я не говорю: нехорошие, я только не понимаю, что может у тебя быть с ними общего?.. Надеюсь, ты не намерена сделаться нигилисткой… Это было бы… по меньшей мере, смешно!

Борис взглянул на жену искоса, дотронулся до ее руки и еще мягче заметил:

— Вообще, Дуня, ты как-то в последнее время не откровенна со мной. Ты странная какая-то. Никуда не хочешь показываться, одеваешься, точно тебе не во что одеться… Со мной избегаешь говорить… Скажи, как другу, который любит тебя, искренно любит…

Борису показалось, что маленькая холодная рука жены вздрогнула при этих словах в его руке.

— Я ведь не имею намерения стеснять тебя, — веди знакомство с кем хочешь! Но я хотел только предупредить тебя… Мало ли что могут говорить!.. Ответь же на мой вопрос: что с тобой? Чем ты недовольна?

Евдокия слушала слова мужа с тяжелым чувством. Что скажет она ему? Разве она прежде, в первые месяцы, не говорила ему свои заветные мечты? Разве она не спрашивала совета и поддержки; но что же сказал он?

Борис Сергеевич подсмеивался с изяществом светского человека над ее мечтами. С снисходительной ласковостью учителя он доказывал ей, что мысли ее смешны и что надо жить, как люди живут, а не носиться с какими-то нелепостями. Он ей обещал устроить занятия, где, по его словам, ее доброе сердце найдет удовлетворение. Он познакомил жену с дамами-благотворительницами. Евдокия сделалась членом комитета, отдалась этому делу со всею горячностью любящего сердца и… скоро поняла, поняла скорее чувством, чем умом, что это не то, не то, чего хотела ее душа, жаждавшая подвига, жертвы…

Она опять обратилась к мужу, но он опять как-то странно отнесся к ней, и Евдокия осталась одна, — одна с сомнениями, волновавшими ее горячую голову. Она начинала чувствовать, что Борис — не тот человек, который был нужен…

— Что ж ты молчишь, мой друг? Скажи же, что с тобой?.. Чем ты недовольна?..

Евдокия подняла свои светлые, полные думы глаза на мужа, взглянула на его чисто выбритое, красивое лицо, на его серые, улыбающиеся глаза, на всю изящную фигуру, и слова ответа замерли на ее устах.

Она поняла, что нечего ему говорить.

«Не тот… не тот!» — грустно отозвалось в ее сердце.

«Однако эта комедия начинает надоедать! — подумал Кривский, напрасно ожидая ответа. — Чего ей, какого ей рожна? — добивался он ответа и никакого ответа не мог отыскать. — Чего она блажит!»

— Послушай, Евдокия, ты серьезно подумай о том, что я тебе говорил… Я не смею насиловать твоих взглядов, но нам надо согласиться жить так, чтобы мы не доставляли друг другу неприятностей… Не правда ли?

— Ты прав!.. — прошептала Евдокия.

— Ты сама согласна… И если ты любишь меня, то избегай знакомства с господами вроде Никольского… Ты не откажешь мне в этом?.. Ведь ты настолько любишь меня?

О господи, какая это пытка! Он еще спрашивает о любви тем самым мягким, ровным голосом, которым только что отказал в помощи отцу. Фальшивой нотой звучали эти мягкие слова, и бедная Евдокия вместо ответа еще ниже склонила свою голову.

— И на это ты не хочешь дать ответа? Ну, как хочешь!.. — тихо проговорил Борис, поднимаясь с кресла.

— Это черт знает что за женщина! — злобно шептал Борис Сергеевич, выходя от жены.

Он озлился, что он, Борис Сергеевич, не мог сладить с этим кротким и на вид беспомощным созданием.

«Не тот, не тот!» — скорбно шептал какой-то назойливый голос в груди молодой женщины.

Ей припомнились слова матери перед свадьбой, и горько, горько задумалась Дуня перед роковым вопросом, поставленным жизнью на первых же шагах ее самостоятельности.

Зачем она вышла замуж? Зачем? Зачем?

Но разве она думала, что он не тот желанный, который поможет ей, бедной, ощупью искавшей дороги, жаждавшей луча света в непроглядной тьме, найти эту дорогу, увидать этот свет?

О глупая, бесталанная, она, напротив, думала, что Борис именно тот самый умный, добрый, великодушный, любящий, который нередко смущал ее девичий сон. Он успокоит тревогу неудовлетворенной души, он разрешит ее сомнения, он поможет ей отыскать правду, которой так жаждало ее любящее сердце…

Но вместо света тот же мрак кругом, та же ложь, и, вдобавок, каким холодом веет от этого ласкового, нежного голоса. Как мало уважения и любви в его снисходительной ровности, сколько оскорбительного в его ласке для такой деликатной натуры!

«Не тот, не тот!»

Точно во сне она была тогда, когда решилась, не спросивши сердца, отдать судьбу свою в руки этого человека. И те дни прошли как сон.

Быть может, и он был тогда не тот или казался не таким! Он так мягко и так нежно говорил ей о будущей их жизни, он с такой внимательностью отнесся тогда к ее мечтам, обещая впереди путь, по которому она пойдет в удовлетворение своим стремлениям, он так ласково шептал ей слова любви, что она, еще колеблющаяся, протянула ему руку без колебания и встала под венец.

Они тотчас же уехали за границу. Это время прошло опять как сон. Два месяца пролетели быстро. Там, в чужих странах, все было ново, все занимало молодую женщину.

Но и тогда уже бывали минуты, когда молодая женщина испуганно, удивленно смотрела на Бориса. В его речах она как будто слышала отзвук отцовских речей. Не та грубая форма, но та же самая грубая сущность.

«Нет, это ей кажется!» — думалось ей тогда, и ей хотелось, чтоб это казалось. Она пробовала сама говорить… Она, сдержанная, целомудренно таившая про себя, однажды заспорила с мужем, высказала, что мучит ее, чего жаждет ее сердце, и… каким холодом повеяло от его снисходительных ответов… какой насмешкой звучали его слова.

Опять то же, что и дома, но там по крайней мере любовь, горячая, беспредельная любовь отца, а тут…

А он, казалось, и не понимал, что делается с Евдокией. Он первое время утешал ее, как, бывало, отец, думая успокоить ее взволнованное сердце небрежной лаской, вниманием, подарком, и не замечал, что день ото дня становился ей снова чужим, гораздо более чужим, чем был до свадьбы.

Неужели он женился не на ней, а на приданом?..

Сперва эта мысль пришла к ней как-то нечаянно, но потом она закрадывалась в ее душу все чаще и чаще, и, наконец, она почти сроднилась с ней.

— Не тот, не тот! — шептала она, с болью вспоминая, что в скором времени она будет матерью… Будущее казалось ей в каком-то ужасном тумане. Так жить, как она живет, неужели возможно? Нет, ни за что!

Но где же найдет она примирение? где тот крест, который она готова нести во имя правды и любви? где, где он?

И опять ниоткуда нет ответа…

Ночь.

В небольшой комнате, слабо освещенной ночником, лежит несчастный неудачник на кожаном диване. Он спит, но сон его беспокойный, тревожный сон. Больной то и дело просыпается, и тогда Петр Николаевич подает ему лекарство. Сегодня его очередь сидеть около больного. Они чередуются с теткой. В полумраке комнаты лицо Трамбецкого кажется совсем мертвым. Длинное, осунувшееся, с заостренными чертами, оно носит на себе печать смерти. Доктора объявили, что надежды никакой, разве какое-нибудь чудо. По словам их, волнения доконали беднягу вконец.

Никольский то и дело наклоняется над изголовьем больного и прислушивается к его дыханию. Дыхание неровное и шумное. Какой-то хрип вылетает из груди.

«Бедняга, все еще надеется! Как просил вчера еще скорей ехать в деревню… Видно, человек до последнего момента надеется!» — усмехнулся Никольский, откидываясь в кресло.

Он задумался, припоминая всю жизнь этого неудачника. «Нечего сказать, жизнь! Ни другим, ни себе! Ни личного счастья, ни сознания, что жил не бесследно. Так, сутолока какая-то. Кипятился из-за выеденного яйца, бедняга, и сгорел. А, кажется, много ли человеку и нужно-то было? Очень немного. Он бы помирился с деятельностью мирового судьи, творил бы суд и расправу, да если бы, вдобавок, нежная женская головка склонялась на его плечо, да чтение вдвоем любимых поэтов, бетховенские сонаты, — жить бы ему поживать, добра не наживать, — не из таких этот отживающий рыцарь переходного времени, — в полном блаженстве. А поди ж, и того не дает жизнь мало-мальски порядочному человеку. Гоняла судьба этого неудачника с севера на юг, с юга на север… Все искал он настоящей службы делу, а не лицам!» — печально усмехнулся Никольский, припоминая, как горячился, бывало, Трамбецкий, рассказывая, как и почему оставлял он то одно, то другое место.