Не успела я одуматься, как уже была замужем. Мы тотчас же уехали за границу и провели там два года, но боже! какие это ужасные были два года!.. Мой муж был ревнив, ревнив до сумасшествия… Ревности его не было пределов… Он ни на минуту не сводил с меня подозрительного страшного взгляда. Он боялся где-нибудь останавливаться на долгое время, и мы безостановочно переезжали из города в город по всей Европе. Достаточно мне было сказать, что мне нравится какое-нибудь место, чтобы мы ехали дальше… Он говорил мне о своей страсти и преследовал ревностью. Я не смела никуда выходить одна… Если, случалось, он уходил, то запирал меня на ключ одну в комнате и возвращался с подарками, которыми задаривал меня, думая, вероятно, этим купить мою любовь. Он ревновал решительно ко всем без разбора, ревновал к случайным соседям в вагоне, за табльдотом, ревновал к… кельнерам, оскорбляя меня на каждом шагу… Жизнь моя была невыносима… Я просила, умоляла его не оскорблять меня, верить мне… Клянусь богом, я не подавала ни малейшего повода и сама избегала общества, и решилась нести крест свой, как следует порядочной женщине, но ничего не могло подействовать на этого безумного человека. Он выслушивал меня и как-то страшно засматривал мне в глаза… Он обещал побороть в себе ревность и допрашивал, люблю ли я его и как люблю… Ответы мои не удовлетворяли его… Он бранил меня, зачем я вышла за него замуж, зачем не сказала, что не люблю его и, бешено осыпая меня поцелуями, шептал, что я обманываю его… На него находили порывы какого-то безумия… Ему, казалось, доставляло удовольствие меня мучить… Случалось, он терял всякое уважение ко мне и заносил надо мной руку… Понятно, что я не могла его любить. Я стала лишь бояться его.

Молодая женщина не могла продолжать… Слезы душили ее… Она склонила голову и беспомощно опустила руки…

Нежный, певучий тон ее голоса, беспомощный детский открытый взгляд, — все в ней дышало такой искренностью, таким горем, что Сергей Александрович, знавший хорошо цену женских слез и видевший на своем веку немало житейских комедий, почувствовал нечто вроде участия к хорошенькой страдалице и заинтересовался ее рассказом…

Слезы тихо капали, словно жемчужины, из ее глаз. Под бременем воспоминаний головка склонялась все ниже и ниже.

— Успокойтесь, сударыня… Успокойтесь, прошу вас… Позвольте узнать ваше имя?..

— Валентина Николаевна.

— Успокойтесь, Валентина Николаевна, — повторил Кривский, любуясь грациозной фигуркой молодой женщины.

Валентина Николаевна подняла на Кривского глаза. Они были полны слез, и в то же время необыкновенно кроткая улыбка, словно радуга, играла на ее лице.

— Извините меня, старика, за вопрос: супруг ваш значительно старше вас?..

— Он на двенадцать лет старше меня. Мне двадцать восемь лет, а ему сорок. Но дело не в разнице лет, — заметила она с простодушием ребенка, — мне кажется, что если бы между нами была еще большая разница, то я все-таки могла бы любить его… Страсть сглаживает лета… — прибавила она тихо…

— Разумеется, это бывает… не спорю… хоть и редко! — проговорил Сергей Александрович и снова наклонил голову, собираясь слушать…

Валентина Николаевна оправилась и продолжала:

— Наконец мы вернулись в Россию. Мы поселились в деревне. Первое время муж как будто успокоился, но ненадолго. Довольно было первой поездки в деревню к отцу, чтобы снова вызвать в нем вспышки гнева… Я жаловалась отцу, он говорил с моим мужем, просил его, но муж увез меня из деревни, и снова потекла та же невыносимая жизнь…

Я стала матерью… Я привязалась к ребенку и решила жить для него… Я сделалась безучастной ко всему остальному и готова была ради него примириться с своей долей, как через год мы переехали в город В., где муж выбран был в мировые судьи. Дела его в это время стали хуже, двухлетнее пребывание за границей и уплата большого долга по поручительству заставили его поступить на службу. Для меня опять наступили адские дни. Он вдруг изменил тактику. Он перестал меня запирать, а напротив, требовал, чтобы я всюду выезжала. Он рядил меня, стал принимать гостей и вечно подозрительно глядел на меня… Когда мы возвращались из гостей, происходили ужасные сцены… Мне тяжело их рассказывать.

Наконец я дольше терпеть не могла и однажды объявила ему, что жить вдвоем мы не можем, что нам нужно разъехаться.

Он будто бы ожидал этого и, к удивлению моему, не сделал сцены, а обещал подумать. Через три дня он ответил мне, что я свободна, но что сына он мне не отдаст… Это было равносильно отказу… Я просила его… он был глух к просьбам… Что было мне делать?.. Я осталась. Муж как будто изменился, перестал следить за мной, перестал оскорблять меня и по целым дням стал пропадать из дому… Я была несколько спокойнее, но спокойствию моему скоро настал конец… Он стал пить и, возвращаясь домой, обращался со мною так, говорил мне такие вещи, что мне страшно вспомнить… Я дрожала, когда, бывало, заслышу его звонок, и запиралась на ключ в своей комнате. Он входил, требовал, чтоб я отперла спальню… ломился в двери; я отворяла. Он клялся в любви и говорил, что ненавидит меня, допрашивал, любила ли я его когда-нибудь, и уходил, оставляя меня без чувств… Однажды даже он стрелял в меня… Он потерял место и стал пить еще более.

Я решилась оставить мужа и спасти ребенка. — Валентина Николаевна остановилась, провела рукой по лицу и продолжала: — После смерти отца — мать моя умерла раньше, — я получила маленькое наследство и уехала от мужа в Петербург. Родные уговорили его прислать мне вид, и я прожила год тихо и спокойно, посвятив себя воспитанию сына… О муже я редко получала известия, как вдруг, несколько месяцев тому назад, он приехал сюда, поселился со мной на квартире и снова начал мучить меня и требовать сына… Я обращалась ко всем, но никто не мог помочь мне; я предлагала ему развод, но он только смеялся и говорил, что не оставит меня до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет… Жизнь моя опять стала адом — защиты нигде, и я решилась, наконец, обратиться к вам… Бога ради, спасите меня от этого человека!

Валентина Николаевна сдерживала слезы, но сдержать их не могла. Сперва тихо, совсем тихо, потом громче и громче раздавались в кабинете рыдания. Бедная молодая женщина! Ей так было тяжело, что, несмотря на присутствие Сергея Александровича, она не только разрыдалась, но почувствовала себя очень дурно. Головка склонилась набок, как у подстреленной птички, глаза полузакрылись и томно глядели из-под длинных ресниц… Полуоткрытый ротик с белеющими зубками, казалось, молил о сострадании… Непременно требовалась вода или флакончик с солями.

Сергей Александрович был в некотором смущении.

Он видел много слез в этом уютном уголке, но такой настоящей истерики ему не приходилось видеть, кроме того, он побаивался, как бы рыдания не сделались громче и не долетели до слуха его супруги. Супруга Сергея Александровича была очень чутка к женскому голосу, и это Сергей Александрович хорошо знал. Очевидно, ему следовало подойти и помочь несчастной женщине, и он охотно бы подошел, чтобы кстати поближе разглядеть это хорошенькое личико и тяжело вздымающуюся грудь, но боязнь попасть в смешное положение не позволяла ему исполнить долг человеколюбия до конца. Он как-то искоса поглядывал на молодую женщину и ограничился только тем, что придвинул на другой край стола стакан с водою и флакончик с солями и несколько раз повторил серьезным тоном:

— Успокойтесь, Валентина Николаевна, успокойтесь, бога ради…

По счастию, истерическое состояние не приняло больших размеров. Валентина Николаевна пришла в себя, села как следует в кресле, просила извинить ей «вспышку горя» и взглянула на Сергея Александровича, как бы замирая в ожидании ответа.

В ее глазах как будто стоял вопрос: «Неужели вы меня не пожалеете и не избавите от мужа?»

Сергей Александрович, взволнованный началом истерики, скоро оправился и принял обычный свой вид.

Он опустил глаза перед замирающим взглядом несчастной женщины и, выдержав паузу, проговорил: