«Теперь по крайней мере он уедет, далеко уедет, — думала Валентина. — И, конечно, сына ему не видать более, как ушей своих».

Когда вызванный по телеграмме Евгений Николаевич Никольский приехал к ней и выслушал ее предположение относительно сына, то, к удивлению молодой женщины, советовал ей «не торопиться».

— Но бедный мальчик… Отец в тюрьме… Где он?

— Он в надежных руках, поверьте, Валентина Николаевна, но я советую вам не поднимать дела о сыне. Уж будто так без него вам скучно, а?

Валентина пробовала было сделать мину, но Никольский рассмеялся.

— Полноте… полноте. Не сердитесь напрасно…

— Но где же Коля?

— Я вам сказал, он в хороших руках…

— Но я, кажется, могла бы знать…

— Извольте, скажу: он у моего брата.

— У вашего брата?

— Да, брат мой — большой приятель вашего мужа, но это не мешает, разумеется, мне быть вашим другом и дать вам дружеский совет оставить пока дело о сыне и позаботиться о себе… Вы слышали, вероятно, ваш Леонтьев выдает замуж дочь?

— Слышала. Он говорил об этом.

— А слышали ли вы, что дела его скверны?

— И на это он жаловался.

— Это вам не нравится, а! Ведь пятьдесят тысяч, которые он вам дал, сумма для вас не бог знает какая…

— Ну?

— И вы бы хотели, чтобы сумма эта увеличилась вчетверо или втрое!

— Но как же сделать это? — поспешно сказала Валентина.

— Слушайтесь меня, вашего друга… Но только не смотрите на меня так!.. Пока я не скажу более ничего. Только помните, что надо безусловно слушаться, милая женщина… Пройдет несколько месяцев, — и вашему Леонтьеву грозит разорение…

— Разве его дела так плохи?

— Очень… Да, кстати, вы не слишком-то испытывайте его ревность. Перестаньте вы принимать Шурку Кривского…

Валентина покраснела.

— Не краснейте, но только будьте осторожнее и не пишите таких записочек…

С этими словами Никольский, достав из кармана записку и показывая ее Валентине, проговорил:

— Ведь если эту записку увидал бы Савва Лукич, то…

— Вы ее отдадите мне, не правда ли?

— Зачем же! — усмехнулся Никольский. — Она будет сохраняться у меня. Я, как друг, предупреждаю вас и еще раз советую, — бросьте ваши амуры с Кривским…

— Он уезжает…

— Куда?

— За границу…

— Вот как! Ну и отлично, а затем мирный поцелуй, и мне пора ехать. Прощайте.

Он фамильярно обнял Валентину и уехал в город, оставив «бедную малютку» в недоумении, откуда этот солидный молодой человек все знает.

Евгений Николаевич ехал в город, довольный свиданием с Валентиной. Эта маленькая дурочка пригодится ему. Дураки созданы для того, чтоб умным людям пользоваться ими.

Вообще жизнь улыбалась этому солидному молодому человеку, — улыбалась и манила своими прелестями в будущем. Он шел по жизненному пути верными, твердыми шагами, с тех пор как окончательно решился стать «человеком». И он стал им.

Разве прежде он был «человеком»? Он был мразью, каким-то отребием, как будто созданным на то, чтобы вечно работать для других и видеть, как эти другие снисходительно кивают головой.

Давно ли он, сын священника, был маленьким, несчастным чиновником в губернаторской канцелярии, съедаемый жаждой жизни, завистью и презрением к своей бедности. О, сколько унижений вытерпел он, выбирая дорогу на службу по переулкам, чтобы не видели его истертого костюма и бледного, злобного лица. С ненавистью в сердце раздумывал Никольский, как он, способный, неглупый, ловкий человек, принужден пресмыкаться, быть на побегушках какого-нибудь идиота, в то время как другие, глупые, менее способные, благодаря связям, протекции, родству или состоянию, успевали по службе, жили, как следует жить порядочному человеку, делали карьеру, составляли состояния… словом, были людьми, а не наковальней, по которой ежечасно бил молот…

Он не хотел быть наковальней. К чему же тогда сила ума и способностей? Надо только показать себя.

Он ли не пробовал всех средств! Он ли не хотел сперва добиться положения, не кривя душой! Но скоро он убедился, что путь этот приведет к чему угодно, но только не к карьере, и он решился идти более верной дорогой к намеченной цели.

Он ли не работал как вол, он ли не просиживал ночей, составляя для губернатора записки и проекты по всевозможным вопросам и мероприятиям!

Но на его беду, его начальник был неблагодарный человек. Он срывал цветы почестей, ему писали ласковые письма за деятельность, столь разнообразно проявляемую на пользу отечества, а настоящий вдохновитель его оставался все тем же безвестным, презираемым чиновником, рабочим волом, которого можно было порадовать перспективой в далеком будущем места советника правления.

Никольский злился, но молчал. Он ненавидел своего начальника, раболепствовал, презирая его всей душой, и искал случая нагадить ему.

На его счастие случай представился. Кривский приехал ревизовать губернию, и сам губернатор рекомендовал ему Никольского как хорошего, усердного и работящего чиновника. Чиновник понравился его превосходительству. Никольский сразу понял, что его превосходительство работать не любит и приехал специально, чтобы съесть губернатора, которому пророчили видную карьеру. Скромный чиновник незаметно помог его превосходительству и обратил на себя внимание скромностью, трезвым образом мыслей и способностью хорошо и быстро работать.

И вот теперь он, бывшая мелкая сошка, на виду. Он — секретарь его превосходительства, он — настоящий руководитель ведомства, любовник «влюбленной старухи», как называет про себя Евгений Николаевич Кривскую; впереди видная карьера; живет он прекрасно, принят в обществе, ему жмет руку тот самый губернатор, который держал его в черном теле; его принимают те самые люди, которые несколько лет тому назад не пустили бы его в прихожую… Размах его честолюбия делаются сильней, и вопрос о состоянии является уже вопросом времени.

Будет и оно. Умному, практическому человеку не трудно достичь чего хочешь, — раз он на дороге и раз он не слишком брезглив.

А он ли остановится на половине дороги?

Он слишком близко видел изнанку тех самых людей, которым прежде завидовал, и слишком презирал их, чтоб остановиться.

Ловкий, умный, вкрадчивый, умевший силою ума заглушить голос совести в то время, когда она еще говорила громче, он ли не достигнет цели, которую наметил? Большинство всегда будет за него. «Люди, вообще, скоты, — не раз говорил он, — и охотно преклоняются перед положением и богатством, а меньшинство… Да кто такие это меньшинство, где оно и какое до него дело? Они или дураки, или лицемеры… Они отворачиваются от нас и в то же время завидуют…»

«А брат?»

При воспоминании о брате у Никольского всегда как-то сжималось сердце. При всем желании, испытываемом каждым человеком с нечистой совестью, найти грязные побуждения в другом человеке, он не мог этого сделать.

Брат его был честный человек, безусловно честный. Когда-то — давно то было — были они дружны, любили друг друга, а теперь?..

— Мечтатель! — прошептал как-то злобно Евгений Николаевич, поднимаясь к Кривским.

Он прошел прямо к Анне Петровне в кабинет, поцеловал ее руку, выслушал нежные упреки о том, что его давно не видать, и осведомился, скоро ли помолвка Бориса Сергеевича.

Помолвка на днях, вслед за которой отъезд за границу («и вы приедете, надеюсь?»), но Анна Петровна смущена слухами о расстройстве дел Леонтьева и о его новой любовнице.

— Говорят, мужик в нее влюблен, и она его обирает…

— Ну, мужик не так-то позволит себя обирать…

— Во всяком случае, надо, Евгений Николаевич, нам принять это к сведению. Эта дама, кажется, совсем невозможная женщина… Вы ее знаете?

— Видал несколько раз…

— Знакомы с ней?

— По делу была у меня…

— По какому?

— Хлопотала о разводе с мужем…

— Да… да… Ведь этот Трамбецкий, обокравший бедного полковника, ее благоверный… Кстати… как бы имя Леонтьева не фигурировало в этом процессе…