Дело было облажено скоро. В первый год выслал Саввушка десять тысяч, во второй — двенадцать тысяч, а на третий сам в Питер приехал и пятнадцать тысяч привез, да божится, что и сам нажил.

Очень понравился Савва его сиятельству, — видит, умный хозяин. А Савва, не будь дурак, насчет подряда… Обещали, да вместо подряда целую дорожку строить дали…

С тех пор как попал Саввушка на вольную воду, он уж поплыл крупной рыбиной… Почет, уважение — все пришло, точно в сказке.

«А допричь всего было!» — вспомнил Савва Лукич.

Однако никто не едет! Или отложено?

— Имею честь поздравить, ваше превосходительство, с монаршей милостью! — проговорил, входя, курьер, подавая печатный листок.

У Саввы Лукича бросилась кровь в голову.

«Наконец-то!»

Радужная курьеру, и он один впился глазами в листок и прочитывает: «Коммерции советник Леонтьев в действительные статские советники».

Приятно щекотит по всему телу, и в сердце как-то щекотно. Кажется, всего только несколько слов напечатано, а радости…

«То-то Хрисашка сегодня!» — не мог не вспомнить Савва Лукич.

А в доме уже вся челядь узнала. Все подходят, всякий норовит урвать бумажку. «Ваше превосходительство», — жужжит в ушах Саввы Лукича. Подают телеграмму. «Управление NNской дороги, поздравляя ваше превосходительство с монаршей милостью, сообщило телеграммой по линии о радостном для всех событии».

Все уже знают.

Приехали инженеры, прихлебатели и разный люд. Савва Лукич, едва успевший одеться, делает вид, что равнодушен к чину. Он уже успел в несколько часов привыкнуть.

— Не чин важен, а внимание…

— Так… так…

Савва начинает немного советь. Уже слишком много народа в кабинете у него поздравляют и говорят: «Давно бы вам, Савва Лукич, быть генералом!» — «Это, Савва Лукич, всем нам отличие…» — «Вы, Савва Лукич, ведь три тысячи верст построили и как построили».

Савва не знает что отвечать. Его красивое, энергическое лицо глупеет, а природный здравый смысл и находчивость вдруг исчезают под шумом всех этих приветствий…

— Ну-ка, генерал, повернись! — иронически замечает миллионер старик Потапов.

Подали шампанское…

Пользуясь случаем, немало из гостей призаняли у Саввы Лукича..

Отказа не было.

Наконец кабинет опустел. Шмели разлетелись. Савва Лукич пошел сперва к матери и объявил ей, но на нее никакого впечатления генеральский чин не произвел. Жена — та обрадовалась, когда Савва Лукич, ласково целуя ее в губы, сказал:

— Поздравляю, ваше превосходительство!

Дуня молча обняла отца, а сын, мальчик пятнадцати лет, спрашивал, какой будет у отца мундир.

В четвертом часу приехал Николай Васильевич и, наскоро поздравив его превосходительство, отправился на кухню.

Генерал нетерпеливо ждал обеда, на котором должен быть непременно Хрисашка. Из-за него у Леонтьева была даже стычка с Борисом.

Когда Борис Сергеевич просмотрел список приглашенных на обед, — а в списке были «отборные» гости, — то он сказал:

— Зачем вы Сидорова зовете?..

«Зачем он Сидорова зовет? Да разве без Сидорова обед будет обедом? Зачем тогда и светлейший, и старик Кривский, и разные директоры канцелярий будут, как не для Хрисашки?.. Он лучше согласится исключить из списка его сиятельство, чем Хрисашку…»

— А отчего ж? Хрисанф Петрович, слава богу, не мелочь какая-нибудь…

— Все-таки…

— Нет, Борис Сергеевич… Кого другого я вам уступлю, а приятеля моего ни за что!..

Так Борис Сергеевич и не настоял…

А будет ли его превосходительство, Сергей Александрович?

Что-то говорило ему, что он не приедет, а без старика торжество неполное… Положим, его светлость один чего стоит, но все же сват…

«И чего гордится-то, сватушко… Нынче, слава богу, другие времена… не прежние… На тебе чин, да в карманах пусто!.. Сановник! И мы нонече в генералы вышли!»

Он вспомнил, как холоден был с ним несколько дней тому назад его превосходительство, и мысль эта омрачила торжественное настроение счастливого мужика…

Он даже начинал сердиться при мысли, что его превосходительство вдруг не приедет на обед.

— Эка невидаль сын-то твой… Нонече не то что за генерала, а за прынцев можно наших дочерей отдавать, только не оставь нас бог своей милостью, Прынец теперь обнищал, а сила — мы, бывшие посконные мужики и нынешние генералы! — проговорил Савва Лукич, встряхивая кудластой головой.

По-видимому, его превосходительство Сергей Александрович, как истинный современный философ, примирился с фактом.

Со времени последнего объяснения с сыном, он более не поднимал вопроса о браке своего первенца ни с женой, ни с Борисом Сергеевичем, и, казалось, относился к браку без неудовольствия.

По крайней мере никто из домашних не заметил в его превосходительстве никакой перемены. Кривский по-прежнему был бодр, свеж и приветлив. За обедом он, так же как и прежде, ласково шутил с дочерьми, беседовал с Борисом о политике, выслушивал светские сплетни, передаваемые мастерски Анной Петровной, и весело улыбался удачным анекдотам Евгения Николаевича Никольского.

«Наконец-то старик одумался!» — весело говорили мать и сын, обманутые наружным спокойствием Кривского.

Но если б они заглянули как-нибудь вечером в кабинет, когда его превосходительство оставался один, предупреждая, чтобы его не беспокоили, то они увидали бы, что старик совсем не одумался.

В глубокой задумчивости нередко сидел он, склонив свою респектабельную голову над бумагами, но мысли его были далеко от разных мероприятий, приготовленных на благоусмотрение его превосходительства.

Тяжелая рана, нанесенная ему так неожиданно, до сих пор не заживала. Напротив, чем более он думал, тем более она растравлялась. Брак Бориса с дочерью мужика представлялся ему позорным знамением времени и тяжелым несчастием, обрушившимся на его седую голову. А он недавно еще в совете так горячо защищал реабилитацию дворянства и в одном благородном сословии советовал искать прочной опоры порядка.

А теперь?

Как посмотрят на него самого, когда сын его — и тот отрекается от традиций, готовый смешать благородную кровь Кривских с паскудной кровью Леонтьева?

Где же сила его идей? Куда ж, наконец, приведет бедную Россию это разложение единственного сословия, от которого еще можно ждать спасения?

И как мало для него утешения даже в том, что его светлость недавно при докладе, осведомившись о браке его сына, ласково изволил поздравить и, делая вид, что не замечает смущения старика, сказал несколько благосклонных и ободряющих слов.

Но что же делать старику? Не поднимать же скандала? Да еще послушает ли сын?

Тихим шагом расхаживал старик по кабинету, заложив руки за спину, и мрачные мысли бродили в его голове.

— Борис не понимает что делает! — шептал он уныло. — Он горько раскается за ложный шаг!

Особенно нежно как-то Кривский прощался две недели тому назад с Шуркой, отпуская егоза границу. Доктора сказали, что Шурке полезно попить воды, и старик тотчас же отпустил Шурку.

Перед прощанием его превосходительство как-то торжественно советовал Шурке не забывать, что он — Кривский, и с ласковой снисходительностью пожурил его за долги.

Шурка стоял перед отцом смущенный, опустив глаза. Он тихонько прошептал обещание не «огорчать отца», но слова его звучали как-то холодно.

Старик с любовью обнял здорового, свежего, румяного юношу и тихо проговорил:

— Ты, Шурка, надеюсь, не женишься как Борис?

«Вот глупости старик говорит. Отчего не жениться?..»

Но он ни слова не сказал, а торопился скорей кончить сцену прощания, не понимая, с чего это отец, обыкновенно не отличающийся сердечными излияниями, вдруг размяк…

Шурке было как-то не по себе. Он избегал смотреть отцу в глаза и рад был, когда, наконец, вышел из кабинета.

А старик долго еще глядел вслед за ним взором, полным любви и надежды.

«Этот не огорчит меня!»