Записка была написана хорошо, тем строго выдержанным казенным тоном, прелесть которого отлично понимают департаментские литераторы и люди, привыкшие к поэзии сухой, безжизненной, строго стилистической, чиновничьей прозы.

Его превосходительство мерно, словно маятником, одобрительно покачивал головой, слушая, как деликатно и в то же время ехидно разбивался проект графа Захара Ивановича, как некоторые лирические отступления приятно разнообразили сухой перечень статистических исчислений и как в заключение резюмировались последствия благодетельных реформ недавнего времени, а между строк незаметно сквозила поэтическая легенда об исполнителях, начиная с первого и кончая последним. С необыкновенным изяществом составленная на четырех листах министерской бумаги, записка полагала бы «приостановиться, дабы сосредоточиться», но никак «не остановиться и свернуть с пути, как бы свидетельствуя, что пройденный путь не вел ко благу России…» Тихий, вкрадчивый голос Евгения Николаевича точно создан был для выражения всех тайных красот этой канцелярской поэзии: он не читал, а скорее пел, напирая на выражениях, блещущих либо красотой оборота, либо ядовито деликатной шпилькой, запускаемой прямо в сердце неумеренного в своих требованиях графа Захара Ивановича. «Если идти по пути, внушенному, по-видимому, самыми искренними намерениями почтенного автора проекта, то этот путь привел бы к неисчислимым горьким последствиям (которые подробно и перечислялись), но если идти по пути, рекомендованному его превосходительством или, вернее, Евгением Николаевичем, то он вел к такому административному блаженству, что, казалось, оставалось только воскликнуть: „Ныне отпущаеши раба твоего с миром“».

Надо заматореть в канцеляриях, чтобы понять всю прелесть сочинения, прочитанного Никольским со скромным торжеством автора, чувствующего, что слушатель его млеет от восторга…

И действительно, его превосходительство млел. Когда Евгений Николаевич кончил и скромно взглянул на старика, старик подозвал его, обнял и сказал:

— Превосходно… Превосходно… Отдайте переписать… Воображаю, как почувствует себя граф Захар Иванович!.. — весело засмеялся старик. — Ну, а теперь не донимайте больше меня… Записку о народном здравии оставьте и бумаги, какие нужно, — до завтра.

— Два слова только, ваше превосходительство…

— Ну, говорите ваши два слова.

— Я собрал сведения о госпоже Трамбецкой.

— Об этой хорошенькой женщине, у которой изверг муж… Ну что же?..

— Она действительно заслуживает участия. Муж ее беспокойный человек.

— Беспокойный?

— Очень, ваше превосходительство… Он даже несколько раз уволен был из службы…

— Бедная женщина!.. Ну, так напишите письмо о ней, я попрошу за нее. Она такая несчастная…

— Слушаю, ваше превосходительство! — промолвил Никольский, откланиваясь.

— Ну, до свидания. Спасибо, мой милый… Не поздоровится, я думаю, Захару Ивановичу, а? — повторял Кривский, — не поздоровится… — улыбался он, подавая Никольскому руку. — Увидимся сегодня?.. Вы обедаете у нас?

Никольский еще раз поклонился и ушел.

Его превосходительство позвонил и приказал попросить к себе Бориса Сергеевича.

Старику предстояло щекотливое объяснение со старшим сыном.

Борис, по его мнению, готовился сделать опасный шаг, и надо было остановить его. Шаг этот — замышляемая женитьба на дочери Леонтьева, о которой на днях сообщила Кривскому его жена.

Когда Анна Петровна осторожно сообщила мужу, в виде предположения, о возможности женить Бориса на Евдокии Леонтьевой, старик удивленно взглянул на жену, но не сказал ни слова. Только по лицу его пробежала судорога, он весь как-то съежился и с брезгливой миной выслушивал доводы Анны Петровны в пользу брака.

— Борис на виду, но мы, как ты знаешь, ничего не можем ему дать. Леонтьева девушка образованная, приличная… правда, не нашего круга, но Борис получит громадное состояние.

— Она нравится Борису? — прервал Кривский.

В свою очередь и Анна Петровна подняла на мужа глаза, словно бы удивляясь вопросу.

— Я не спрашивала Бориса. Отчего ж не нравиться?.. Леонтьева не хороша, это правда, но далеко не урод. «Странный вопрос! — подумала Анна Петровна. — Сергей Александрович, — вспомнила она, — тоже женился на ней без особенной страсти, а скорей по расчету; однако мы прожили счастливо!..»

С тихой грустью, молчаливо, точно решившись терпеть до конца, продолжал слушать старик защитительную речь Анны Петровны. Она не отрицала «неровности» брака, но объясняла, что излишняя щепетильность в настоящее время является «непростительным предрассудком», что теперь многие роднятся с представителями других сословий и тому подобное.

— Конечно, приятнее было бы найти Борису другую партию, но где же найти миллион приданого?

Тяжело отдавались эти речи в сердце гордого старика, резали своею вульгарностью его слух, но не поражали Кривского. Его превосходительство давно уж замечал в жене, по мере того, как тратилось их состояние, чересчур большую наклонность к уступкам духу времени, некоторую юркость и непростительную снисходительность, доходящую до того, что денежные выскочки появлялись даже изредка в ее гостиной и жали своими плебейскими руками руку его жены, урожденной графини Отрезковой.

Он сразу догадался, что мысль об этом браке — ее мысль, но Борис?

«Неужели и Борис, первенец его, будущий представитель рода Кривских, разделяет взгляды матери и унизится до брака с дочерью вчерашнего целовальника?

Не может быть!..

А если?..» — шепнул тайный голос, и Сергей Александрович покачал головой.

Удивительного ничего нет. Представители порядочного сословия за последнее время на его глазах так часто компрометировали себя и не только неравными браками, а бог знает какими мерзостями, что Сергей Александрович перестал даже изумляться, когда газеты докладывали ему о новом подвиге какого-нибудь шалопая хорошей фамилии.

— Опять?! — шептал только старик, грустно качал головой и повторял: — Что они делают… Что они делают!

Но «они» продолжали делать, и Кривский нередко с грустью останавливал долгий взгляд на любимце своем «Шурке» и не раз говорил ему об обязанностях порядочного молодого человека, просил не делать долгов и не срамить «его седой головы». Шурка слушал с нетерпеливым вниманием школьника, обязанного выслушать урок, и, по выходе из кабинета, конечно, тотчас же забывал отцовские наставления. Весело насвистывая какой-нибудь мотив, он придумывал, где бы занять денег, чтобы ехать в клуб и попробовать, не повезет ли ему сегодня.

За Бориса его превосходительство был спокоен. Строгий, серьезный, рассудительный Борис хорошо шел в служебной карьере; старик иногда мечтал о видном посте для сына. Смущало его только то, что Борис путался в разных частных службах, но приходилось соглашаться с сыном, что «без этого нельзя», так как надо жить, государство платит скудное жалованье, а отец многого давать не может.

Что же касается до второго сына Леонида, то он был далеко на Востоке, где служил по дипломатической части, не отличался особенными способностями, был скромный, трудолюбивый малый, никогда не беспокоил просьбами о высылке денег, редко переписывался и вообще не был особенно близок к семье, так как с молодых лет жил на Востоке.

Когда Анна Петровна истощила весь запас своего красноречия в пользу давно лелеянной ею мысли женить сына на богатой невесте — при этом она имела в виду и интересы дома — и, выжидая ответа от мужа, взглянула на старика, то старик неподвижно сидел в кресле, опустив голову и как бы продолжая еще слушать.

— Какого ты мнения, Сергей Александрович? — спросила жена.

Кривский медленно поднял голову и проговорил:

— Твоя новость не особенно обрадовала меня. Борису Кривекому жениться на дочери целовальника… Это… это уж слишком блестящая партия! — едко усмехнулся Кривский.

— А женитьба графа N на танцовщице?