Когда Савва Лукич вошел в гостиную, почти касаясь большой кудрявой головой потолка, то полковник глядел совершенным карликом перед мощной грандиозной фигурой Леонтьева. Казалось, тесная комната давила этого дюжего, плотного молодца, почти саженного роста, с характерной большой головой, ловко посаженной на широкие плечи, с широкой грудью, смуглым лицом, свежим и румяным, окаймленным черною как смоль окладистой бородой, и умными и черными бойкими глазами, зорко глядевшими из-под полукруглых густых бровей уверенным, спокойным взглядом человека, сознающего свою силу.
Леонтьев представлял хороший образчик писаного русского красавца простонародного типа. От этой мощной высокой фигуры веяло крепостью, железным здоровьем, запахом деревни и удалью забубённого ямщика. Удаль светилась в зорких глазах, что-то беззаботно-отважное, добродушное и плутовское сказывалось в выражении глаз и в усмешке, скользившей по толстым алым губам.
Подобные русские красавцы молодцы почти в сажень ростом, черноволосые, чернобровые, напоминают что-то сказочное, богатырское…
Такое впечатление производил и Савва Лукич.
Под модным платьем, неловко облегавшем плотную фигуру, сразу угадывался великорусский мужик. Туго накрахмаленные воротнички давили мускулистую шею, окрепшую в пестрядинной рубахе, перчатка, очевидно, сковывала руку, привыкшую к сохе и косе, и, казалось, сейчас лопнет по швам, а черный сюртук сидел на нем неуклюже и точно стеснял размашистость движений и жестов вчерашнего мужика, ставшего сытым и выхоленным барином.
Не шло к нему городское модное платье!
То ли дело надеть на этого молодца красную рубаху и шапку с павлиньим пером, посадить его на облучок и дать ему в руки вожжи! Перед вами был бы красавец ямщик, полный жизни и удали, который смутит не одно женское сердце.
Леонтьеву было за пятьдесят лет, но на вид ему нельзя было дать и сорока, так он был крепок, свеж и моложав. Жизнь кипела в нем неудержимой волной. Энергия сказывалась в этой мощной фигуре, та энергия, которая не оставляет человека в покое, несмотря на препятствия. Чем более препятствий, тем настойчивее лезут напролом такие натуры с какой-то дикой отвагой, словно бы те богатыри, свершавшие чудеса в давнопрошедшие времена.
Савва Лукич грузно опустился на диван, стянул перчатку с левой руки, точно в перчатке ему невозможно было приступить к делу, крякнул и проговорил своим мягким приятным баритоном:
— А я ведь к тебе, полковник, по делу.
Савва Лукич говорил по простоте на «ты» с людьми, которые на это не сердились.
— Что прикажете, Савва Лукич?
— Да прикажу я, любезный приятель, вот что: не можешь ли ты мне одолжить тысчонок двести, ась?..
Савва Лукич произнес «тысчонок двести» с такою небрежностью, точно дело шло о двухстах рублях.
— Мне, дорогой мой Иван Алексеич, на самый короткий срок… Так денька на три, на четыре!.. А бери ты с меня процент какой хошь… Грабь!.. — добродушно рассмеялся Савва Лукич, трепля своей широкой лапой по плечу полковника.
Полковник, по обыкновению, опустил глаза, как только речь зашла о деньгах. На лице его появилось серьезное выражение. «Двести тысяч! И как он говорит об этой сумме. Как говорит!.. Впрочем, и то — для него двести тысяч — пустяки!» — с завистью подумал полковник, сразу решаясь дать деньги.
— Главное дело, полковник, осерчал я на банк. Приезжаю, а новый директор там у них правила какие-то завел. Завтра, говорит, пожалуйте. Наплевать, мол, на вас с вашим завтра. Леонтьев завтраков не знает! Я и сегодня достану у добрых людей… Ну, что ж ты, полковник, задумался… Будешь грабить, что ль?.. — весело говорил Савва Лукич. — А может, обеспечиться хочешь? Любой из домов бери, а то фабрику, а мало тебе фабрики, деревню какую, что ли… У нас этого добра довольно!.. — слегка бахвалился Леонтьев своим богатством.
— В котором часу нужны деньги, Савва Лукич?
— Да к пяти часам, что ли? Тоже человеку обещал вечером.
— Так в пять часов деньги будут готовы.
— Ну и спасибо, приятель, спасибо. Удружу я тебе, добрый человек, если могу чем. Только вряд! Ты деньгу копишь, не то что наш брат, держишь ее в банке, а я, грешный человек, не могу держать взаперти копейку. Она у тебя раз оборот сделает, а у меня двадцать… Такой нрав проклятый… Ну, и деньги идут меж рук, как вода сквозь сито. Жить люблю не по-твоему!.. Вот еще намедни купил я на Кавказе дачу. Ну, скажи мне на милость, на кой прах мне на Кавказе дача? Когда я поеду на эту самую дачу, да и, слава богу, дач у нас довольно, а купил… Так позарился, в амбицию вошел и купил… И так вышло, что когда я покупал, то мне вдруг так захотелось этой самой дачи, что хоть вынь сейчас да положь… Уж мне и жена говорит: «Савва, на что тебе эта дача, кто поедет на Кубань, на твою дачу?..» А я все свое… Ну, и купил. И когда покупал, то такой задор меня взял, что спроси с меня за эту дачу втрое — дал бы, ей-богу дал бы, только бы сердце свое успокоить!
Савва Лукич смеялся громким, раскатистым смехом, рассказывая об этом. Полковник слушал не без тайной зависти и тоже улыбался.
— Что же вас подзадорило, Савва Лукич?
— Да как сказать? первое дело — плант подзадорил, а второе дело — компания у меня сидела, и Сидоров Хрисашка хотел эту самую дачу купить… так на ж… не купишь!.. и главное… Хрисашка же эту самую механику и подстроил, шельма… Дача-то к нему за долги за пять тысяч переходила, а он вид сделал, будто купить ее хочет; знал, чем раззадорить меня! — и сцапал с меня тридцать пять тысяч… И шельмец же он… После встречается и рассказывает все как было!
Савва Лукич весело и добродушно смеялся, вспоминая, как поддел его Хрисашка, его приятель, тоже бывший мужик, а ныне биржевой туз.
— Да, полковник! Вам не понять наш этот мужицкий задор, — говорил Савва Лукич, глядя на полковника с едва заметным презрением в глазах. — Глупы мы, сиволапые. Иной раз с сердцов хляснешь миллион, да только опосля затылок почешешь… Я вот, на тебя глядючи, думаю: как ты с тоски не умрешь в этой берлоге-то своей, ей-богу… А ты вот все крепнешь да румянишься… Значит, кому что… Так в пять часов велишь приезжать, что ли?..
— Я буду вас ждать.
— А то знаешь что: будь другом, приезжай ко мне. Я тебя ухой накормлю… Ушица из живой стерлядки, из нашей, волжской, родименькой, а после по малости повинтим… Вот скоро семейство в деревню уедет, так оно будет повольготней… Тогда зазову тебя, Иван Алексеевич… будешь доволен… Всем разуважу!..
И Савва Лукич как-то молодецки сверкнул глазами, подмигнул и залился смехом.
— Тоже грешные люди! — промолвил он. — Иной раз погулять в охотку… Не чета тебе, схимнику… Помнишь, как позапрошлым летом у меня в Лужках… весело было, а?.. Вот только семейство уедет, я тебя опять зазову… Кстати, ты, чай, слышал, невесту выдаю.
— За кого?
— За Кривского, Бориса Сергеевича. Человек умный и на виду, на большом виду. Мать его очень хочет… Пусть девка за молодым генералом будет… Парень он шустрый, только голы они, Кривские-то… Ты, полковник, как о нем полагаешь? Ты скажи напрямки… Ведь они, эти молодчики, все в твоих святцах записаны. Что, он фальшивых векселей не давал, а? — посмеивался Леонтьев. — Надежный?..
— Кажется…
— В долгах?
— Не слышно что-то.
— У тебя числится в святцах?
— Был, да со счета списан… Расчелся аккуратно.
— То-то и я слыхал, что господин надежный… Долги-то пустяки, я долги его заплачу, коли есть, а только бы человек был. Дочь только бы не теснил. Она у меня чудная какая-то… Не знаешь, с какой стороны подойти! Добрая, ласковая, а чудная! — как-то серьезно проговорил Савва Лукич, улыбаясь доброй, ласковой улыбкой. — Не в меня она, брат, да и не в мать, а так, бог знает в кого она такая чудная… Так ты, Алексеич, со мной уху хлебать сегодня будешь, а?.. — проговорил Савва Лукич, вставая.
Валентине не сиделось в соседней комнате. Она давно слушала в двери разговор Леонтьева с дядей и жадно взглядывала в щелку на этого миллионера, о безумных затеях которого ходили баснословные слухи. Она вспомнила толки, как он награждал своих любовниц, как дарил их по-царски целыми состояниями, и Валентине непременно хотелось воспользоваться случаем познакомиться с этим «красавцем мужиком», бросавшим деньги с какою-то отвагой полными пригоршнями.
