— Упреки? — процедил Евгений Николаевич. — К чему упрекать друг друга, Анна Петровна? Не лучше ли нам остаться друзьями, сохраняя взаимное уважение?

Он хотел взять руку Кривской, но она брезгливо отдернула ее.

Его слова, произнесенные тем же холодным, спокойным тоном, были последней каплей.

— Да разве я не имею права упрекать вас? — злобно воскликнула Кривская. — Разве не имею права?..

Она остановилась, ожидая ответа.

Никольский молчал, покорно приготовившись к длинному монологу.

«Только бы без истерики!» — пронеслось в его голове.

— Как посмотрю, вы все забыли, господин Никольский, — и я вам напомню. Не вы ли явились к нам скромным молодым человеком, робким, несчастным, без положения, без средств? Не вы ли с упорством, делающим вам честь, вздыхали, когда я, пожалевши вас, пустила вас в свою гостиную… Не вы ли тогда так нежно молили о привязанности, не вы ли говорили страстные монологи любви мне, старухе, как вы назвали меня в вашем письме?.. И когда я прогнала вас… вы помните? вы написали мне отчаянное письмо…

Она перевела дух и продолжала:

— Я пожалела вас и… и пригрела змею на сердце. Я считала вас в самом деле несчастным молодым человеком, но, боже мой! могла ли я думать, что этот молодой человек, поднятый из пыли и облагодетельствованный нами, играет фальшивую игру! Послушайте. Ведь надо быть большим негодяем, чтобы пять лет играть комедию и кончить как раз в то время, когда муж вышел в отставку… Я отдаю вам честь, вы играли вашу роль отлично, вы обманули и мужа и меня; так разве после этого я не имею хотя права сказать вам, кто вы такой?

Евгений Николаевич начинал злиться. Тонкие губы его перекосились совсем, а верхняя губа нервно вздрагивала. Он молча, пощипывая бакенбарды, выслушал обвинение Кривской и, когда она кончила, поднял на нее глаза и, усмехнувшись, тихо опросил:

— Это была сцена из мелодрамы? Вы в роли благодетельной феи, я в роли злодея? Я этого не ожидал от вас, Анна Петровна. Для такой умной женщины, как вы, это слишком банально…

Он смеет так говорить?!

Этот презрительный тон в устах человека, который еще вчера пресмыкался. Нет, это слишком!..

Кривская задыхалась от злости и оскорбленного чувства.

— Послушайте! Я всегда знала, что выскочки, как и лакеи, отличаются наглостью, но, признаюсь, такая подлость возмутительна даже и в поповском сыне!.. — проговорила Кривская глухим голосом, поднимаясь с дивана.

«Так вот она как. Вот каким языком заговорила эта изящная женщина. Она осмеливается бросать мне в глаза обвинение в подлости. Я, сын попа, не могу не быть подлецом, а они, все дети родовитых потомков, честные люди?

И она невинный агнец?»

Никольский в эту минуту припомнил все оскорбления, которые ему пришлось вынести в своей жизни. Он никогда не забывал их, но никогда не говорил о них, а теперь… теперь он не может оставить без ответа жестоких слов оскорбленной женщины. Он сам был слишком взволнован, чтоб отвечать презрительным молчанием на брошенный вызов… Она этого хочет, так пусть же выслушает!..

Евгений Николаевич был совсем бледен, когда начал тихим, совсем тихим голосом:

— Если позволите, в свою очередь и я скажу несколько слов. Вы слишком много говорили, — выслушайте же и вы меня.

Кривская села.

— Я должен признаться вам откровенно, — уж если дело пошло на откровенность, — улыбнулся Никольский, — что вы во многом правы, обвиняя меня. Да, не смотрите так изумленно, вы правы. Я пять лет играл комедию… Вы были нужны мне, как средство.

— Господи… И он так об этом говорит!

— Ведь в обществе, где вы и вам подобные играют первенствующую роль, разве без подлости, без мерзостей можно чего-нибудь добиться человеку, не имеющему таких связей, как вы, — человеку, умеющему называть веши по имени и обладающему чуть-чуть независимым характером? Вы, вы все не допустите такого человека, хотя бы он был семи пядей во лбу. Вы его затрете, а не то, не то поступите еще хуже. Ваше общество сильно пока. Оно, когда нужно, сумеет во имя личных интересов погубить не только человека, но и погубить самое дело. Вы ведь знаете, о чем я говорю? Ваш сын, например, разве он когда-нибудь работал, а вы ему, разумеется, устроите карьеру, как устроили счастливую женитьбу. Это, по-вашему, называется, конечно, уменьем жить, не правда ли? Женить человека на миллионе приданого, разбить жизнь девушки — это не подлость: как можно употреблять такие выражения, они режут ухо. Пользоваться всеми средствами, чтобы дать место родным и близким, хотя бы они были идиотами, — это опять-таки не мерзость, а… а доброе дело? Говорить о чести, говорить о бескорыстии, и в то же время… но продолжать ли? Мы с вами знаем, с кем делятся все эти Саввы, все эти Хрисанфы Ивановичи! Мы с вами хорошо знаем, что ваше общество, в котором и я теперь нахожусь, не остановится ни перед чем, если можно прилично украсть без надежды попасть на скамью подсудимых. Оно, ваше общество, развращено до мозга костей и в то же время лицемерно говорит о долге и нравственности. Так что же вы-то корите меня в подлости? Ну, да, я был вашим любовником, признавался вам в любви, никогда не пылая к вам страстью, а вы на склоне лет поверили и… и разыгрывали сперва идиллию в пастушеском роде, а потом…

Кривская слушала с изумлением это циничное признание и при последних словах закрыла лицо руками, желая скрыть слезы.

А он продолжал:

— Положим, я поступил подло, я спорить против этого не буду, но вы-то? К чему вы рискнули своей добродетелью? Не потому ли, что знали, что наша связь будет втайне? И вы забыли, как посмотрю, что я был не только вашим любовником, но и хорошим помощником в делах? Вы ведь поправляли состояние, скрываясь за спиной его превосходительства. Так чем же вы, — вы, цвет общества, — чем же вы лучше нас, выскочек? И если мы являемся в вашу среду, то ваши дети подымаются на наших же спинах. Мы хоть умеем подличать и работать, и если подличаем, то потому, что иных средств нет. Вы понимаете, что нет. Выбор один: или пропадай, или смело пускайся в волны житейского моря, и если ты не глуп, то успех обеспечен. Ваша среда слишком развращена, слишком бесцветна, чтобы смелому человеку не добиться себе положения при вашей же помощи. Так что же вы возмущаетесь? К чему вы еще говорите о нравственности? Лучше оставить ее в покое и наслаждаться жизнью, какова она есть, Такова мораль этой филиппики!

Никольский умолк.

Ее превосходительство порывисто поднялась с дивана. Никольский хотел было подать ей тальму, но она с презрением смерила его с ног до головы и сказала:

— Не надо!

Евгений Николаевич усмехнулся, отошел в сторону и подумал: «Удивительно они любят сценические представления, и на это у них большая сноровка».

Анна Петровна накинула тальму и гордой поступью, подняв голову, пошла к дверям.

Но вдруг она остановилась и, не оборачивая головы, проговорила:

— Прошу возвратить мои письма!

Никольский пожал плечами.

— Извините, они пока мне нужны!

— Это еще что такое?

— Это, Анна Петровна, единственная моя гарантия.

— Против кого?

— Против вас. Я по крайней мере буду уверен, что вы не станете вредить мне. А вы навредить можете!

— Есть ли слова для этого поступка? — прошептала Кривская.

— Как же! Слово это: уменье жить!

— Подлец! — едва слышно проговорила Анна Петровна, с достоинством выходя за двери. — И я ему верила!

Она была совсем расстроена, когда вернулась домой. Параша встретила барыню и тотчас увидала, что барыня получила отставку.

— Вас Сергей Александрович спрашивал. Получена телеграмма от Александра Сергеевича! Они будут через три дня!

Это известие несколько обрадовало Анну Петровну. Слава богу, Шурка приедет! Она так любила Шурку! Что может быть выше чувства матери?

— Как съездили, барыня? — спрашивала Параша, когда Анна Петровна прошла в спальню. — Он, верно, просил прощения?

— Не произноси больше его имени никогда. Слышишь! — строго заметила Анна Петровна.