Пролог.

Очаг угасал. Дубовые поленья прогорели и рассыпались на тлеющие угли. Не осталось ни жара, ни огня, лишь багровые отсветы, что слабо помогали чадящим свечам отгонять надвигающуюся тьму. На стенах шевелились мрачные тени, и трудно было вообразить, что их отбрасывали пустые бутылки, стулья из плохо отесанного дерева, да скрюченная фигура человека, заснувшего, уронив голову на стол.

Ни близость очага, ни штопанный камзол не могли его согреть. Изможденное тело трясло в лихорадке, из груди вырывалось тяжелое дыхание, похожее на предсмертный стон. Время от времени дыхание обрывалось, и тогда в безлюдной таверне становилось слышно, как дождь скребется в плотно закрытые на ночь ставни.

Неожиданно в очаге треснул уголек, выбросив сноп алых искр. Человек разлепил воспаленные глаза, и тут же съежился, словно его огрели хлыстом. Он застонал, нащупывая повязку на боку. Пальцы увязли в липком гное, что пропитал грубую ткань насквозь.

– Господи, за что мне все это?!

Он поднял голову, оперся дрожащими руками о стол и выпрямился. Ударом под дых надсадный кашель согнул тело пополам.

– Будь ты проклят! – прошептал человек, отплевываясь кровью, – Где твое милосердие…

Последнее слово костью застряло в горле. Оно жгло каленым железом, резало острой бритвой. Слово – табу, которое нельзя произносить вслух. Нет большего позора, чем молить о пощаде. Сколько раз, слушая стенания врагов, он презрительно плевал им в лицо. А теперь сам …

– Милосердие, – повторил он, точно висельник, стремящийся унизить палача, чтобы тот поскорее принялся за дело.

Кожа на худых скулах натянулась, безжизненное лицо оскалилось. Словно пробуждаясь от спячки, из глубины черствой души поднималась ненависть. Жгучая ненависть к самому себе за то, что не смог найти достойную смерть. За то, что превратился в изъеденного ранами живого мертвеца.

От удара кулаком стол скрипнул, глиняная кружка опрокинулась, и остатки пойла растеклись по грязным доскам. Из мутной лужи взирало перекошенное злобой лицо.

– Я презираю тебя! — захрипел человек и плюнул в собственное отражение. – Презираю тебя, Диего!

Он рывком встал, и стул с грохотом отлетел назад. Шаркая истертыми до дыр сапогами, двинулся к выходу. Битое стекло хрустело под негнущимися ногами, из-под тугой повязки толчками текла кровь. Натыкаясь на деревянные столы и лавки, он пробирался к выходу, пока руки не уперлись в отсыревшие доски двери. Пальцы нащупали холодный металл, засов лязгнул. Человек навалился всем телом и распахнул дверь.

Промозглый воздух ворвался в таверну, едва не сорвав пламя свечей. Заснувшие тени пробудились и зашлись в безумном танце, будто празднуя уход постояльца.

– Adiós! – попрощался тот, кого звали Диего, и покинул свой последний приют навсегда.

Улица встретила проливным дождем. Булыжник мостовой скользил под ногами, холодные капли хлестали по лицу и стекали за шиворот по нечесаным волосам. Тело дрожало, расставаясь с остатками тепла.

– Я дойду, – бормотал он, вглядываясь в темноту.

Камзол вскоре промок, дырявые сапоги напитались водой, превратившись в тяжелые кандалы. Редкие фонари едва освещали улицу, и человек шел, молясь чтобы не упасть. Словно в награду за мучения ветер принес гул реки.

– Дойду! – из груди вырвался крик, и шатающаяся фигура побрела туда, где из темноты ночи проступила громада Пуэнто де Сеговия, моста самоубийц.

Вскоре булыжник под ногами сменили гранитные плиты моста. Первый пролет, второй. Колени подогнулись, заставив прислониться к каменному парапету.

– Довольно! – прошептал человек.

Обессиленное тело едва слушалось, но он вскарабкался на парапет. Поднялся, балансируя на ветру. Темнота. Что ждало его по ту сторону? Рай, ад? Ему уже было плевать.

Сверкнула молния, озарив мертвенно-бледным светом бурлящую внизу реку.

– Пропади все пропадом! – он подался вперед, но неведомая сила схватила его за плечо и потянула назад.

Тело качнулось и полетело вниз, только не в пропасть, а на гранитные плиты моста. Зубы сжались в ожидании неизбежного удара, но чьи-то руки подхватили и опустили наземь. Прямо перед лицом зашипело, и в нос ударил едкий удушливый запах. Глаза заслезились, дыхание перехватило. Не успел человек опомниться, как пелену слез пробил свет.

Он шел с небес, и в душу закралась робкая надежда, а может это и есть рай? Человек потер глаза, и мир вновь обрел четкость. В разрыве низких грозовых облаков стояла полная луна. Ее свет словно пробил брешь в затуманенном разуме человека. Он приподнялся и ткнул пальцем в окровавленную повязку.

– Что за козни дьявола!

Цепляясь за парапет, он встал и увидел перед собой долговязого незнакомца в дождевом плаще. Надвинутый капюшон, тяжелый палаш на поясе. Непрошенный спаситель прятал какую-то склянку в дорожную сумку. Человек попытался разглядеть, что это было, но в глазах поплыло, волна жара обдала его, будто кто-то развел на мосту добрый костер. Тело обрело небывалую легкость, и в то же мгновение все вокруг перестало существовать.

Он уже не мог видеть, как незнакомец успел подхватить его беспомощное тело. Как бесшумно, точно призраки, из темноты возникли две фигуры и приняли тело из рук непрошенного спасителя. Отдав им распоряжения на языке жестов, тот махнул в темноту. Скрипнули колеса, и по гранитным плитам застучали копыта лошадей.

Через минуту тело человека погрузили в крытую повозку. Кучер щелкнул кнутом, разворачивая лошадей и погнал прочь из города. Вдогонку сверкнула молния. Незнакомец вскинул голову к небу, капюшон соскользнул, и дождю открылось изуродованное лицо. По шрамам, оставленным клещами инквизитора побежали прозрачные капли. Незнакомец смахнул их и набросил капюшон обратно. Налетел порыв ветра, грозовые тучи закрыли луну, и мост вновь погрузился во тьму.

1. Старый парк.

Середина сентября в Мадриде отметилась изнуряющей жарой. Лето словно решило не уходить и изо всех сил нагревало бетон и камень городских улиц солнечными лучами. К обеду столбик термометра поднимался выше отметки в тридцать градусов, и по доброй испанской традиции жители прятались по домам, устраивая затяжную сиесту. А вот толпам туристов оставалось лишь набиваться в королевский дворец или музей Прадо с единственной целью – переждать пекло.

Зато к вечеру все становилось на свои места. С гор Сьерра-де-Гуадаррама задувал северный ветер, жара спадала. Жалюзи на окнах ползли вверх, створки распахивались, и прохлада врывалась в не избалованные кондиционерами квартирки. Солнце опускалось все ниже и ниже, удлиняя тени прохожих, ветер усиливался, и вот уже резкие порывы гоняли по тротуарам палую листву да брошенный людьми мусор.

Один такой порыв подхватил с земли дубовый лист и поднял его над увитой плющом оградой Старого парка. Лист пролетел над зеленой лужайкой, но запутался в ветвях древнего эвкалипта, что высился в стороне от центральной аллеи. На необъятном стволе исполина в лучах заходящего солнца поблескивала табличка: «Король Георг VII, будучи инфантом посадил этот эвкалипт в 1756 году».

Рядом приютилась скамейка, по виду такая же старая, как и само дерево. Скрываемый тенью ветвей, на ней сидел далеко немолодой сеньор в летнем пиджаке и свободных брюках. Юнцы назвали бы его стариком, а вот люди постарше, прикидывая возраст мужчины, наверняка впали бы в замешательство. Ибо морщин на его лице было изрядно больше, чем полагалось иметь человеку с таким живыми глазами.

В руке он держал смартфон и читал с экрана. Очками сеньор не пользовался и зрение не напрягал, чтобы разглядеть мелкий текст. Но частенько посматривал на часы в углу экрана, как поступают нетерпеливые люди, вынужденные ждать. Его внешность перекликалась с поведением: черные волосы, прямой нос, глубоко посаженные темные глаза. Все выдавали в нем уроженца Кастилии, а эти люди, как известно, не отличаются ни терпением и ни кротким нравом.