— Мне нравятся твои глаза. Особенно карий. Он…

— Издеваешься?

— Нет. Карий — теплый и насыщенный цвет. Сверкающий янтарь и твой угольный зрачок, словно маленькое насекомое, по воле случая попавшее в природный мед.

— Спасибо, — растягивает рот улыбкой, а затем вдруг прикасается в легком поцелуе к моей щеке. — Я не пугаю?

— Нет. Господи, — тянусь за ней, выгибаюсь, разворачиваюсь и неудачно задеваю привязанную руку. — А-а-ах ты ж, черт! Тосик, я прошу тебя.

— Извини, Петруччио, но допрос пока что не окончен.

Очень ободряюще звучит!

— Что еще ты хочешь знать? — занимаю вынужденную позицию, в которой у меня не выворачивается сустав и не вырывается с корнем рабочая — потому как я правша — рука.

— Это я? — Смирнова гладит мои щеки, повторяя контур ссадин от прикосновений дружеского клинка.

— Нет, — прикрываю веки.

— Ты подрался, что ли? — хохочет, сразу же смелеет и опять перебирается всем телом на меня. — О! — похоже, Тонечка неудачно напоролась на давно проснувшегося «малыша», бдящего за ней, курсирующей в неглиже по моей квартире. — У тебя там… — пропускает руку между нами и укладывает ладонь на обрадовавшийся ласке ствол.

— Слушай! —подкатываю глаза. — Не устраивай тут детский садик. Ничего нового под Луной. Утро, неспокойная ночь — причем, очень неспокойная, — ранний подъем и твое…

— Ранний подъем? Уже десять часов.

— Ты ведь прекрасно и все в точности поняла, о чем я говорю!

— Хочешь, чтобы я закрыла рот и не возникала?

Припоминаю, как она когда-то предлагала мне такой пакет своих услуг: глаза и рот — все на замок!

— Не хочу, — шепчу.

Это глупость и откровенное самодурство — затыкать кому-то рот!

— Что случилось, Петя? Глубокие порезы и вздувшаяся кожа. Мне кажется, что ты где-то встретился с хлыстом.

А вот это «соточка», щенок!

— Не обращай внимания.

— Болит?

— Саднит, когда с водой встречаюсь. А так, конечно, терпимо. Дискомфорт — чисто эстетический, наверное. Пугаю?

— Ты похож на пирата, Велиховчик, — целует самый жирный шрам, зализывает его, а после проводит вдоль нестройной линии свой указательный пальчик.

— Благородного, надеюсь?

— Не знаю, — передергивает плечами. — Вчера не разобралась. Все случилось очень быстро. Я не успела насладиться тем, что было в меню. Кстати! — нажимает мне на нос. — Спасибо за десерт, мой деревянный мальчик.

— Десерт? — таращусь, изображая недоумка и того, кто вообще не в теме изложения.

— Булочки! — пищит.

— Булочки?

— Ну, хватит! Черт бы тебя подрал, Петруччио! — теперь рычит, кулачками размешивая тесто на моей груди. — Признайся уже, в конце концов. Признайся, что это все твоя работа. Признайся, признайся, признайся… Р-р-р-р! Загрызу сейчас! — оскаливается, угрожая очень мелкой челюстью. — ТибО! — подзывает ковыляющего пса.

— Не впутывай сюда вот этого мальчишку, — киваю в сторону электромеханического кобеля.

— Я жду! — постукивает пальцем по моим губам.

— Опять до трех начнешь считать?

— Один.

— Тебе не все равно, что ли?

— Мне было приятно. Хочешь правду, Петя?

— Не очень, но, если ты об этом просишь, — пожимаю плечами.

— Два.

— Давай уже свою правду, — цежу сквозь зубы.

— Не вижу полной заинтересованности. Поэтому… Три!

— … — я только открываю рот, как Тоська вклинивается с неожиданным признанием.

— Твое ухаживание — неожиданно, но приятно и волшебно. Это чересчур и слишком для меня!

— Не пори чушь, — ставлю под сомнение ее сумбур.

— Никто, — она вдруг странно понижает голос, как будто что-то от меня, как чересчур внимательного слушателя, скрывает, — никто, никто… Никогда! Слышишь, Велихов, никто и никогда не ухаживал за мной. Не ухаживал так, как это делал ты.

— … — от охренительного изумления теряюсь в том, что хотел бы на это все ответить.

— Тот плавающий домик, мое красивое платье и твой костюм. Потом наше путешествие… Я никуда… Господи! — Тонька странно всхлипывает и начинает потирать глаза. — Никуда сто лет не выезжала. Зачем я вру? Нигде ведь не была. А ты… — почти в мое лицо кричит, — ты за границей был, путешествовал, потом домой вернулся… Ты видел целый мир! Какой он, а?

— Мы обязательно поедем еще. Все посмотришь. Собственными глазами. Этими глазами, — поочередно прикасаюсь к каждому. — Ния? — теперь заправляю ей за уши пружинящие перед глазами завитые локоны. — Куда захочешь! Я покажу тебе мир. Все узнаешь!

Пиздец! А я ведь этого не знал. Да как же так?

— У меня абсолютно нет шансов, Петя. Вернее, у меня не было шансов до тебя. Так уж вышло! Я не имею высшего образования, всего лишь обязательный аттестат, не имею ничего… Только любимая «Шоколадница»! Только собственное дело, которое…

— Все будет хорошо! Вот увидишь. Переживем — не страшно. Я следил за ситуацией. Уверен, что ни хрена не пострадаем, не растеряем клиентов и не уйдем с рынка. Ты будешь делать то, что хочешь, то, что великолепно получается. Ты ведь в курсе, что у тебя талант? Я помогу! Развернемся и раскрутимся на полную.

— Спасибо. Но…

— У тебя прекрасные родители и отличные друзья. Ты в мире не одна! Просто знай об этом…

У тебя есть я!

— Ты! Ты! Ты, черт возьми, — Антония, совершенно не скрывая слез, ревет и как будто в истерическом припадке мотает головой, — только ты показал мне мир! Я уже видела все. И мне достаточно, Петечка.

— Нет-нет. Мы будем много путешествовать… Это, вероятно, не очень удачное начало. Я хотел бы извиниться за то, что произошло на той посудине. Я не мог испортить все. Потому что…

— Я знаю, — касается моих губ, запечатывая их молчанием. — Ты рассказал, признался, доверился. Я никому, — отрицательно мотает головой, — никому не расскажу. Никто никогда не узнает. Я…

— Прости за то, что отказался от тебя. Тогда. В тот вечер. Я так хотел этого, хотел! Веришь?

— Да, — а положительность, к тому же, ресницами два раза быстро подтверждает.

— Мы ведь можем заново начать? Тос, скажи, что не возражаешь! Скажи, пожалуйста, что согласна попробовать. Я здоров… — заикаясь, последний факт ей сообщаю. — Все уже нормально. Я тебе клянусь!

— Мы? — как это ни странно, но интерес Антонии только лишь к множественной форме местоимения и полная апатия к чертову признанию.

— Мы! — вырываюсь из захвата, дергаю кровать, расшатывая изголовье. — Блядь! Да сними же это! Херня какая-то. Одна звезда и общая помойка — вот мой отзыв. Смирнова, я прошу тебя. Богом заклинаю!

— Петя…

— Сними! — приподнимаю голову и рявкаю ей в лицо. — Кому сказал!

Антония вздрагивает, но, всхлипнув, подбирается к замку, удерживающему меня, как дворовую собаку на будочной цепи. Пока она возится с застежкой, я пробую губами темный розовый сосок, который маячит перед моим лицом, затем спускаюсь ниже, прихватывая прохладную кожицу под грудью, облизываю, причмокиваю и бережно кусаю.

— Ай! Все, — вздрогнув, расслабляется и резко обмякает, опадает на меня, словно осенний листок, порывом ветра снятый с кроны векового дерева.

— Это я! Я! Я! Я! Те булочки — моя работа, — шепчу ей в ухо. — Мне нравится ухаживать, Ния. Нравится ухаживать только за тем, кого я…

— Спасибо. Про булочки папа во всем признался и все мне рассказал…

И всем в округе, по всей видимости, любезно растрепал! Эх, Сергей, Сергей!

— Я знала, что это ты! Хотела, чтобы лично подтвердил, чтобы признался и не отнекивался.

— Ты сильно напряжена, — двумя руками оглаживаю фигуру, выгибающуюся дугой при каждом моем прикосновении. — Тише-тише. Утро не заладилось? Все ж вроде было хорошо. Ты шутила, соблазняла, крутила этим местом, — несильно шлепаю по оголенной попе. — Что случилось?

— Не знаю, что со мной, — пожимает плечиками. — А как твоя рука? — смотрит себе за спину, через свое плечо.

— Все хорошо. Я не пострадал.

— Петь?

— Угу? Я слушаю тебя, — прикладываюсь губами к подрагивающей в неровном пульсе яремной вене на прохладной женской шее.