— С чего ты взял? — выпучивается, откровенно недоумевая.

— Это образно, — еще раз приглашаю. — Иди сюда!

— Господи! — подкатив глаза, восходит на кровать и, подогнув колени, садится рядом.

— Моя? — трогаю свободный край рубашки.

— Возражаешь? — угрожает голосом.

— Нет. Просто…

— Снять? — хватается за и без того почти полностью распахнутый ворот.

— Я бы не возражал, — согласие двойным морганием подтверждаю.

А Тоня, не стесняясь, начинает расстегивать немногочисленные пуговицы на планке, а затем, оставшись, что называется в хламиде не со своего плеча, подергивая грудью, скидывает со своего тела тряпку, опадающую ей за спину и тем самым прикрывающую женский зад.

Поднимает подбородок, расправляет плечи, выставляя грудь вперед:

— Так?

— Годится! — смаргиваю и почему-то дергаю исключительно закованной рукой, натягиваю кожу, пронзая ее пыточным ремнем.

— Мне сесть поближе? — не дожидаясь моего ответа, перемещается, прочесывая путь коленями по простыне, скомканной ото сна.

— Сними это с меня, — показываю глазами ей на то, что очень крепко держит.

— Велиховчик, потерпи, пожалуйста, — кривит губы, строя слабую нимфетку из себя. — Совсем немного, да?

— Я взят в заложники? Если да, то, будь добра, огласи условия моей свободы.

— Нет, конечно. Я подумала, что в таком положении ты будешь откровеннее со мной. Другого выхода не было. Тебе не больно?

— Откровеннее? — прищуриваюсь, как будто бы прислушиваюсь к ее словам. — Это ведь насилие, Смирнова. Мне очень больно, и я чувствую себя униженным, использованным…

— Насилие? Ты сейчас серьезно, что ли? — подбирается почти вплотную, касается раскаленной кожей своего бедра моего бока, который тут же током ощутимо прошибает, как только соприкасаются тела. — Не шутишь?

— А как еще это назвать?

— Секс, например, — перекрещивает руки на обнаженной груди. — Эротизм, игра. Я могу ослабить их, но…

— Тантрический, вероятно, — под нос бухчу.

— Что-что?

Не понимает или идиотку строит из себя?

— Сними-ка эту ерунду с меня, — еще разок настаиваю на своей свободе.

— После полностью исчерпывающих ответов на мои вопросы. Не дергайся, пожалуйста. У тебя очень нежная кожа. На ней останутся следы, — укладывает мелкую ладошку мне на грудь и сразу же обводит мышечный контур, придавливает соски и накручивает на палец волос. — Мне не хотелось бы чувствовать себя злодейкой и мучительницей. Понимаешь?

— Вполне! — сбиваю на хрен спокойное до этих пор дыхание и, не спуская глаз с ее лица, слежу за женским настроением.

Не уверен, если честно, что смогу достойно отвечать на ее вопросы и по понятиям за свои слова. Но попытаться можно. Чем черт не шутит, была не была!

— Это ведь товары из «Перчинки»?

— Да.

— Целый ящик? Я думала, что только тот подарок. Ну, — опускает веки, прячет взгляд, но шаловливых, слишком будоражащих прикосновений к моей груди не прекращает, — ты ведь помнишь, да?

— Зашел, кстати, подарочек? — криво улыбаюсь. — Какие ощущения, впечатления, Егорушка тебя… — натягиваю жилы, как будто из последних сил держусь и медленно поднимаюсь, напрягая пресс. — Что по отзывам, Туз? Охренительные ощущения или… Что зря?

— Отзыв оставлен анонимно. Прости, пожалуйста, но мне нечего тебе сказать.

— Три, четыре, пять звезд? Сколько? — на весу поддерживая тело, шиплю.

— Ты приобрел каждую позицию? Я права?

— Сколько? — настаиваю на своем, вырываюсь из последних сил, выдираю руку, травмирую сустав, вскрикиваю и опадаю. — Видимо, клиент удовлетворен, раз остался анонимным. Ну что ж, он, сука, прав! Потому как на хрена палить такое счастье, да?

— Да! — тихо произносит. — Петь?

— Чего еще? — отворачиваюсь, совершенно нет желания смотреть в ее глаза.

— Ты меня ревнуешь? Скажи «да»!

— Нет такого состояния у Велиховых, Смирнова.

— Правда? Вообще или только у тебя?

— У Велиховых! — подчеркиваю семейственность. — Что не понятно в моем ответе? Между прочим, самая искренняя отповедь на сейчас. Пользуйся. Предупреждаю, потому как не уверен, что на свою следующую загадку ты получишь чистенькую правду от меня. Настроение плавно сходит на «нет», да и каяться я не привык перед…

— Перед?

— Я все сказал, — обрываю и ее, и себя.

Тот, кто слишком рьяно настаивает на своих словах, сто раз их повторяя, как правило, завирается и уходит в лживый ил на дно, чтобы ненароком не раскрыться и не обозначить уязвимость или специально продемонстрировать выдуманную силу. Я буду твердить — под пытками или посредством шантажа, — что я не ревнивец и мне на всю эту мутотень откровенно наплевать, начхать, наср…

Но только, если это:

«Не касается тебя!» — повтором нужное местоимение катаю, закусываю нижнюю губу, запечатываю рот, подрезая собственный язык.

— Совсем-совсем не ревнуешь? — она укладывается щекой на левую половину моей груди и, по-моему, замирает, прослушивая сердечный ритм. — Вы, Велиховы, держитесь или назло так делаете? Я вот, Петя, очень ревнивая. Я могу…

— Совсем-совсем! — возвращаюсь к ней, опустив подбородок на Тонькину макушку, прижимаю ее голову к себе и прикрываю глаза. — Еще будут вопросы?

— А что это значит?

— Ничего хорошего.

— То есть? — раскинув руки, обнимает мой корпус, запуская кисти мне под спину.

— Не хочу ревновать тебя, Ния.

— Почему? — отрывается от груди и заглядывает мне в лицо, видимо, желает все на физическом уровне прочесть.

— Не хочу.

— Боишься проиграть?

— Не боюсь.

— А в чем тогда дело?

— Делить тебя не хочу.

— Я неделимая единица. Я человек. Как можно разделить то, что после этого перестанет существовать?

Аллилуйя! Пусть будет так всегда!

— Быстрее задавай свои вопросы и отпусти меня.

— Торопишься куда-то? — подтягивается, схватившись за плечи, лбом прикладывается к моим губам, а волосами нагло заползает в ноздри.

— Спешу тебя узнать.

— Меня? — Тоня задушенно хохочет. — Со мной ведь все ясно.

— Не для меня.

— Сколько для этого есть времени?

— Желаешь дебютировать?

— Да.

Масса вопросов, если честно. Но я теряюсь и не знаю, с чего начать.

— Расскажи мне про жену, — Смирнова все же первая начинает, моментально серьезнеет, и тут же добавляет, — пожалуйста.

— Она умерла, Тонечка.

— Я помню эту женщину. Очень утонченная, романтичная и… — она смущается и, видимо, не желая показывать себя, прячется возле моего виска, укладывая щечку на подушку, — такая красивая. Петя?

— М? — поворачиваюсь к ней.

— Ты любил ее?

Не уверен!

— Это мое прошлое, Туз. Я больше не хочу вспоминать об этом, — шумно забираю носом воздух. — Это неприятные моменты, о которых предпочел бы не говорить совсем.

А с Антонией — никогда!

— Хорошо. Я поняла. Тогда, пожалуй, твой черед.

— Влад… — прокашливаюсь, мгновенно затыкаюсь, безмолвно двигаю губами, вычленяю главное из того, что планировал задать. — Он… Ты понимаешь? Вы с ним были вместе, а потом… Расстались? Или…

— Да.

Нет! Не выходит ни хрена.

— Тонь?

— Он разорвал отношения, сославшись на это, — она указывает пальцем на свой открытый для моего обзора глаз.

— На это? — в недоумении как будто откланяюсь. — Что с этим? — на этой фразе снова приближаюсь к ней, прищуриваюсь и пристально гляжу туда, куда она по-прежнему показывает, тыча пальцем в веко и растирая длинные завитые ресницы. — У тебя красивые глаза. Странная причина для разрыва. Он суеверный, что ли? В этом было дело или…

— Да.

Радует, конечно, что в первом выводе относительно уе.ка я нисколько не ошибся. Обидно, что гребаные закидоны не слишком умного мужика заставили Антонию переживать за свою внешность и, вероятно, прибавили ей комплексов и психологических зажимов. По детству мы частенько издевались над ее особенностью. На это сейчас могу добавить только:

«А кто, ребята, в этой жизни не без греха?».