Матвей до того расстроился, что веник из рук выронил. Соскользнул с полка и уйти собирался, а банница ему тут и говорит:

— Но коли возьмёшь меня в жены, всё в жизни твоей переменится. Жалко, тако добро пропадет! — глядя в упор на вздыбившийся Матвеев «перст» сказала банница и снова засмеялась. «Куражиться видно, у неё в крови…» Не успел Матвей подумать так, а она уже тут как тут, перед ним во всей своей бабьей красе! И грудки, как у Венеры Милосской, и бёдра круглые и талия, как… как полагается, песочные часы. Встала, уперлась твёрдыми сосками Матвею в грудь, у него аж мурашки по всему телу побежали.

— Ну? Решайся. Прямо сейчас! — резко выкрикнула она, приводя мужчину в чувства. А то он и дыхнуть не смел не моргнуть: вдруг те соски проткнут его насквозь…

«И не странно ли это? Да и боязно. Кто она, банница…» — недолго раздумывал мужчина, разглядывая бабу сверху до низу. «Ладная», — сказал себе Матвей и решился:

— Из конца в конец! Юродивый я, что ли, всю жизнь бобылем ходить?! Согласен! — строча, как из пулемёта, выдал он свой ответ.

А баннице той палец в рот не клади… Тут же вспыхнул в печи огонь, накалились камни, полетела в каменку плошка воды, и баня наполнилась горячим парным духом. Запахло молодым березовым веничком…

Коль назвался груздем — полезай в кузов!

Матвей глазом моргнуть не успел, как оказался в объятиях мягкого белого тела. Рубаха полетела на пол, а он на полок. Тёплые губы с ароматом спелой малины коснулись его век, и он уже сам не понимал, морок то или на самом деле касается он бархатистой кожи своей банницы, проводит ладонями по упругим ягодицам, задевая кончиками пальцев влажную промежность вздымающихся женских бёдер.

Морок, в котором он задыхался от поцелуев, в котором женские губы, язык, творили невообразимое, лишая его, Матвея, губы девственной невинности, не прекращался. Не мучил, не обманывал его в самых смелых ожиданиях. Обдавал жаром. Да что там губы… Ожившие, некогда призрачные мечты уносили его далеко за пределы реальности, каждый раз подтверждая, что существуют. В прежней его реальности никогда не было места ласкам и всепроникающего чувства слияния с кем-то другим. Женщиной, прекрасней которой нет на всём белом свете. А в этой реальности есть!

Дверь в баню тихонечко скрипнула. Банница обернулась, и Матвей скосил взгляд, всматриваясь в темноту. Они услышали короткое, тоненькое: «ах!» и мелькнувший в предбаннике светлый край куртки.

— Олеська, чо ли? Нас с тобой застали с поличным, Матвей. Теперь хочешь не хочешь, а жениться придётся, — весёло заметила чертовка и наклонилась к Матвею, заслоняя свет ниспадающим облаком светлых волос.

А он не шелохнулся, не побежал оправдываться перед девчонкой. Может, это какая другая, похожая на обычную реальность жизнь, но не та? Не та, где все были с ним холодны и прятали глаза. А та, в которой Матвей терялся в эмоциях, терялся во времени. Сколько там: два часа? три? четыре? В сумерках ароматной тёплой бани, где только он и она. Где некуда спрятать своё уродливое лицо, да и незачем. Банницу, скорее всего, даже не интересовало, есть какой-то изъян на лице у него или нет?

Мало того, Матвею мерещилось, что нет в нём изъяна вовсе. Не чувствовал он заячьей губы. Раньше казалось, он весь — сплошное уродство и недоразумение от макушки и до пят. А сейчас так всё ладно да складно… так идеально, как не может быть даже на небесах, где тебя судить должны, где ты под пристальным взором, гадающим: достоин али не достоин?!

Банница уже решила, что достоин. Что он идеал. И она для него идеал — потому что первая. Потому что взяла его таким, каким Бог родил, посчитав, что достоин он, Матвей, лучшей участи — счастливой…

Когда пропел первый петух Матвей лежал уже вконец обессиленный, довольный. Не хватало сил даже веки приподнять, не то чтоб руки или ноги. Банница с мягкими, пахнущими берёзовым веником волосами всё ещё находилось рядом, перекинув руку ему через живот. Пухлая женская ладошка лежала на груди, а где-то в районе лобка её локоток касался не в меру чувствительных курчавых волос Матвеевой внизу живота. Кровь пульсировала в нижней части тела, но Матвей ни в какую не мог утихомирить этот дьявольский огонь: «Вот женщина: и сладость, она и погибель…»

— Спи, дурашка… спи. Уймись уже, а то… — шепнула на ухо прекрасная банница, приложив палец к его губам, и Матвей по-идиотски блаженно улыбнулся ей в ответ, не открывая глаз.

«И не открою. Вдруг открою глаза, а она растворится, как туман. Как призрак моего неуместного желания!»

Банница запела нежно, задушевно. Грудным женским голосом, проникающим в вечность. Запела колыбельную. И Матвей угомонился, поверил, что она будет рядом: сегодня, завтра, послезавтра… Всю его грешную, сладострастную жизнь с банницей… А что? Нельзя, что ли? Ему, как никому из всех, можно!

Ночью за твоим окном

Ходит сон, да бродит сон.

По земле холодной

Ходит сон негодный,

Ах, какой негодный

Тот сон…

А за первым то сном,

За твоим да за окном

По свежей пороше

Ходит сон хороший,

Ах, какой хороший.

Тот сон.

Первый сон я прогоню,

А второй заманю,

Чтоб плохой не снился,

А хороший сбылся,

Поскорее сбылся

Твой сон…

Сны ведь снятся неспроста.

На заре роса чиста.

Бродит по росе мечта —

Пусть она найдется,

Явью обернется

Мечта…

(Колыбельная песня из к/ф "Романс о влюбленных" в исполнении Наталии Фаустовой)

Только в эти дни Матвей осознал, зачем нужны длинные новогодние праздники и что это такое — блаженное ничего-не-делание! Оно означало, что валяешься в кровати дни на пролёт, а поверх тебя — баба. И единственный труд — гладить её молочно-белые груди, бёдра да ляжки щупать.

Целоваться до одури, вдыхая пряный аромат русых волос, и уноситься на волнах блаженства.

Всё на свете позабыл он. И ничего не посчитал важным. Банница готовила, кормила его с рук, мыла в бане, как ребёнка, а он за все дни и двух слов не произнёс. А что тут скажешь — счастье любит тишину.

Тишину нарушила соседка.

— Эй! Дома кто есть? Матвей! Ты дома?

Банница посмотрела на Матвея и посторонилась, накидывая на себя Матвееву рубаху.

— Иди. Чо сидишь? Гости к тебе.

Матвей, прыгая на одной ноге, натянул штаны, свитер, висевший на спинке стула, и крикнул, только глаза показались из ворота:

— Иду. Сейчас! Открываю… — и виновато посмотрел на банницу, пожимая плечами.

Запрыгнув в чуни, он потянулся, скидывая дверной крючок. Вышел в сени, отворяя замок.

— Кто?

— Катерина, соседка. Не узнаёшь? Открывай!

Матвей открыл, перегородив дверной проём собственным телом, так, что и подсмотреть, кто там в горнице, невозможно. А соседка словно для того и пришла: головой крутит, пытаясь глазом в щёлку попасть. И видно, злиться на Матвея, что не удаётся.

— С Новым годом, соседушка! У нас тут селедке под шубой край. Жалко если испортиться. А ты ж холостой, неустроенный… к изыскам не привык. Возьми, — сказала она, отчаявшись, и посмотрела Матвею в лицо. Матвей стоял прямо, открыто глядя ей в глаза. Катерина даже дар речи потеряла: не нервных ужимок, не взгляда в пол. А тут ещё и баба за его спиной. Что само по себе не менее удивительно!

— Добрый день. Рада видеть вас, коли мы соседи. За Матвея с сегодняшнего дня не беспокойтесь. Я о нём позабочусь. И за салат — спасибо! — сказала банница, взяв из рук соседки салатницу, укутанную полиэтиленовой плёнкой.

— Ой! Так неожиданно. А кто вы нашему Матвею будете?

— Жена.

— Жена?! — опешила Екатерина, кхыкая. По словам дочки выходило что баба та, как есть сила нечистая. А эта — кровь с молоком. Русская красавица, коса до пояса!

— Да, жена.

— Рада я… за Матвея. Так рада… — попятилась Катерина, спускаясь с крыльца, заторопилась так, что даже имени не спросила. Видно, побежала новостью делиться. Сорока.