— Дома разделочные доски зачистить напильником и пошкурить. На следующем уроке выставлю оценки… — сказал Матвей, не поднимая головы. Отвернувшись к доске, сухой тряпкой, от которой тут же во все стороны пыхнула меловая пыль, он стёр заголовок, пару изображений, с помощью которых пытался объяснить ребятам как придать доске особенную форму и затравленно косясь из-под кустистых бровей на детишек, бросил тряпку в лоток. Не дожидаясь пока пацаны шушукаясь покинут класс, он взял толстую метровую плаху и сильными движениями рук зажал в тиски.

Слушая обрывки фраз, словно специально сказанных пацанами достаточно громко, для него, он послушно мешал их с болью и тщетно пытаясь переварить, сглатывал слюну. Организм не принимал и ядовитые фразы проступали на лице крупными складками. Брови напряглись, сгущаясь на переносице, а уголки рта дрожа расползались, складываясь в гримасу — подобие улыбки.

«Нет. Не стоит. Какой смысл? — подергивая головой, в такт мыслям думал Матвей. — Дети… Они всего лишь дети. Они ни в чём не виноваты»

Матвей ещё ниже опустил голову и закрыв глаза, постарался расслабиться. Из класса, наконец, вышел последний ученик и дверь со скрипом притворилась. Лёгкий сквозняк теребил её и скрип оцарапывал, мешал сосредоточиться, травмируя чуткий слух. Матвей резко повернулся собираясь шагнуть и закрыть дверь, но она вдруг неожиданно распахнулась и на пороге класса появился директор школы.

— Матвей Ильич, ты подобрал что-нибудь для областной выставки детского творчества? Что-то попроще… как мы договаривались, — не успев переступить порог громогласно заявил он.

Глаза Матвея забегали по классу.

— Ну вот это, это… тоже подойдёт… кажется этих ещё не было на выставке? Да? — директор прошелся по полкам, хватая одну за другой резные деревянные вещицы.

Матвей снова опустил глаза в пол.

— Ну кто же виноват, что ты за пять лет не вырастил среди учеников ни одного талантливого мастера. Нужно было стараться. И краснеть бы тогда не пришлось! Подписать не забудь и завтра принеси в учительскую. Упакуй сразу. Кто у нас там в прошлый раз участвовал? Иванов, Петров, Сидоров? Их оставим или новые имена будем открывать миру? — директор секунду-другую ждал ответа. — Тебе решать. Ты же педагог!

Матвей молчал. Директор развернулся уходить.

— Лучше старые оставить. Меньше вопросов будет.

— Вопросов! Вопросов! А ты научи детишек. Научи. И вопросов не будет. Я тебя для того и взял на работу, мил человек! — без злости, скорее с иронией, каламбуром ответил директор и вышел.

Про подлог на выставках детского творчества знали все: и родители, и дети. Директор школы так, весьма своеобразно продвигал Матвеево творчество: отправлял на выставки чудные вещицы, вырезанные из дерева, его умелыми руками, выдавая их за творчество учеников школы. Матвей за авторство не боролся. Неловко ему было глаза поднять, да что-то «против» сказать директору школы хоть и понимал насколько этот неправильно…

Отец ворчал на него, но что здесь пропишешь?

Другое бередило и ранило сердце отца гораздо больше. Не заметил Авгий как сын его вырос и стал мужчиной. Умным, скромным, талантливым и фигурой Бог не обидел, и душой широкой. Только вот не знал никто про ум. Женщины, мужики да дети на Матвея глядели косо, словно винили себя в чём или просто глаз резало его внешнее несовершенство: заячья губа. И Матвей, с раннего детства видя это, инстинктивно зажимался. В глаза старался людям не смотреть, не говорить, коли не спрашивают. Талдычил что-то незатейливое… В пору подумать, что полоумный. Когда начала борода расти, и усы, спрятался за бороду, но привычка — вторая натура. Осталась.

Затворником жил Матвей и чем дальше, тем сильнее снедало его одиночество. Не нравилось то отцу. Да и как понравится? Родное дитя страдает почём зря. Так скособочился Матвей, глаза пряча, что в пору горбу вырасти!

Винил себя отец, плакала его душа о Матвее, но однажды по весне он неожиданно для всех баню решился строить. Почувствовал, что? Наверное, что уйдёт из жизни и сыну ничего не оставит в наследство, кроме вины. Но почему именно баньку? Есть ли в этом какой смысл?

Начали они с сыном баню строить вместе, а закончил её Матвей один. Отец преподал ему последний урок, захворал и помер. Та самая болезнь у него случилась, спасение от которой и сейчас не всем даётся. Говорили же люди, что нельзя на старость лет новый дом ставить. А он взялся. Оправдывался:

— Во-первых, и не дом это вовсе, а баня. А во-вторых, что за жизнь без бани? И Матвей взрослый. Бог сжалится, подарит ему невесту, а тут и дом уже готов. Как есть новенький, — приговаривал старик.

С этим расчётом и затеял он баню просторную, с широким предбанником, с мастерской, чтобы в один прекрасный день смогла она превратиться в уютное чистое семейное гнёздышко. В Ольгинке, если что, и общественная баня была абсолютно новая, современная. Поэтому — то на то! В любом случае, не прогадали б с баней иль без бани. Но, видно правы люди. Брёвна ворочать — не стариковское дело! Организм-то и надсадил.

Теперь была у Матвея баня, и дом был, да всё не в радость: «Глупая затея и мечты глупые! Мечты жениться вряд ли сбудутся когда, несмотря на последнее желание отца, а вот я теперь один на всём белом свете остался. Один!» — плакался Матвей, сидя за столом в сумеречном доме. Иногда так печаль снедала, что ни есть, ни свет включать, придя домой, не хотелось. Обычно, когда дождь да хмурь за окном, накатывала хандра, приходили в голову печальные, отчаянные мысли. Грешные.

Но Матвей научился жить — помаявшись часок-другой, собирался внутренне и гнал их от себя поганой метлой. В самом прямом смысле слова гнал, как отец научил: брал метлу и начинал дом выметать, а потом надраивать полы мокрой тряпкой, макая её в ведро с ледяной колодезной водой. Взмокнет от работы, умается — и всё! Мысли с пылью и грязью все ушли.

А в баню всё равно не ногой! Пообмоется из таза, выплеснет воду за порог, на землю и готово!

Так и стояла банька года два или три ни разу не опробованная, а Матвей общественной баней пользовался. Горько было каждый раз отца вспоминать, стоя на пороге новенькой, но уже слегка потемневшей баньки.

Как-то на Крещенский Сочельник нагнала его Олеся, соседская девчонка, восьмиклассница. Шёл он, задумавшись, а тут шаги: чирш, чирш, чирш — шаги быстрые, по снегу нагоняют:

— Дядя Матвей! Дядя Матвей! Погодите.

Матвей оглянулся, увидел девчонку и подождал, когда Олеся подойдёт.

— Матвей Ильич. У вас же баня есть, правда?

— Д-да. Есть баня. А что ты хочешь, Суворова? — не поднимая по обычаю глаз, ответил Матвей вопросом на вопрос, теребя пальцами межбровье и кончик носа.

— Подруга из города приехала, бабы Агнессы правнучка. Знаете её? Я обещала, что мы гадать с девчонками будем. На суженного, — захихикала Олеся в кулак, но тут же продолжила, — А мама в сочельник сестёр позвала на посиделки. Маски, скрабы, всякое такое… Ни в какую не соглашается перенести этот бред на другое время. Женьке родаки не разрешают, а у Вали вообще бани нет. А я нарыла такое классное гадание для бани… Так хочется суженного увидеть! Пустите нас погадать в свою баню, а?

Матвей, не дослушав, вперёд пошёл. К воротам. Не жалко, конечно, но нужно будет пойти в баню и подтопить печь. А он в баню, как на Голгофу ходит. Какой здесь суженный?.. И соседи. Что соседи подумают? Девчонки, малолетки у него в бане! Нет. И мечтать нечего.

— Дядя Матвей… дядя Матвей, вы же добрый! Пожалуйста. Я всегда ребятам говорила: вы мужчина что надо. Что с вами всегда можно договориться… Неужели зря вас защищала… — уже поникла духом

Олеся, видя, что Матвей пытается избежать разговора, укрыться от неё за калиткой…

Но тут буквально на последнем слове учитель труда неожиданно остановился.