«И в самом деле, жалко, что ли? Ну, подумают… мне уже терять, пожалуй, нечего…»

— Когда? — буркнул он, из-под бровей глянув на Олесю.

— Сегодня ближе к полуночи! Сегодня же Сочельник, — взвизгнула от радости Олеся.

— Приходите. Подтоплю баню, чтобы не замёрзли.

Разрешил… так пришлось наступить себе на горло и ближе к одиннадцати отправиться в баньку. Напихал стружки в печь, что от поделок всегда в доме была, раскочегарил, подкинул дровишек в топку и заревел в бане огонь. Огляделся Матвей по сторонам: холодно, темно, на стенах, на полках пляшут оранжевые огоньки пламени из печи. Сиротливо стало Матвею. Папашу вспомнил и сразу заговорил вслух, чтоб слёзы отогнать:

— Ну вот. Что морозиться-то девчатам. Ночью, да в чужой бане…

— Олесь, страшно. Мало ли что в голове у этого Матвея. А мы ж по-серьёзному гадать будем. С раздеванием, — забеспокоилась Женька, остановившись у ворот и поглядывая то на окна Матвеева дома, то на подругу. Она жила в городе, а в Ольгинку приезжала только на каникулы к бабушке.

— Не бойся, Жень. Матвей хоть и страшненький, но хороший. Просто не повезло ему в жизни. Заячья губа сделала его замкнутым и стеснительным. Так моя бабуля говорит. Смотрит исподлобья, словно замышляет плохое, а это ведь не так! Он добрый и мастер на все руки. Наличники какие нам настрогал, видела?

— Ну да, это точно! Совсем не то, что детей строгать по ночам в бане… Не хочу ещё одного мелкого! Достала эта малышня! — всерьёз завозмущалась Валя, у которой кроме двух братьев, ещё три сестрички было, одна другой меньше, а мать опять на сносях.

— Женька, за Матвея отвечаем. Он не опасный. Не позарится и подглядывать не будет. Побоится одной мысли, что голую бабу перед собой увидит, — добавила Олеся, и подружки захохотали.

— Ага! А как детей делать, он только в теории, наверное, и знает… — услыхал Матвей звонкий шепоток у своих ворот, стоя в дверном проёме.

«Да уж! А ведь встретить вышел!»

Обидно такое слышать от мелкоты. Матвей и правда не думал подглядывать. Малолетки, что с них взять. А он не извращенец какой-нибудь. Не повезло в жизни — это правда. Но то не даёт никакого права расчеловечиваться. Дичь всякую творить…

И правда, добрым он был, Матвей. С широкой душой. Одно плохо — не знал никто, сколь добра в его душе, сколь нежны и искусны его умелые руки. Сколько интересных задумок в голове… Закружиться, порой, канитель мыслей завертится, засверкает яркими красками, а он полюбуется маленько, сгребёт всё в ладонь и за пазуху. С глаз долой, из сердца вон! Если какие идеи и получали воплощение, то только в дереве.

Только дерево мог оглаживать, шлифовать, лепить из него невиданные узоры. С людьми так не получалось. Им крутили! Его грубо отёсывали и охаживали поленом по боками. Фигурально, конечно. Но иногда и грубой силы не нужно, чтоб сделать больно человеку.

Не знал, не ведал он ласки людской. И как сам может быть ласков, не предполагал. Как могут искриться счастьем глаза, а тело страдать не от мозолей и ушибов, а от неги и исступления — не знал! Судьба-злодейка не давала ему шанса испытать радость любви и близость с женщиной, обнять родное дитя. Никто не позарился на его внутреннюю красоту, пугаясь внешней. И все бабы, что есть, воротили от него носы.

«Даже пигалицы эти…»

Перетерпел обиду. Впустил негодниц и, возвратясь в дом, шарахался бессмысленно из угла в угол, припоминая ещё долго дерзкие неприятные слова, поджимал губы, что-то бормотал себе в оправданье. Потом лёг. Но, провозившись на кровати часа два, уснуть Матвей так и не смог. Вышел, укутавшись в одеяло, на двор, свежего воздуха вдохнуть. Втянул ноздрями снежную пыль: «Хорошо!»

Зима тёплая выдалась.

«Вон чо! Нуль на градуснике!» — восхищенно охнул Матвей, всмотревшись в градусник, прислоненный к оконному стеклу со стороны горницы и тут услыхал, как неподалёку девчонки шепчутся. Зажмурился, встал за углом и прислушался. Интересно же получилось у них, али нет? И… только ли девкам можно гадать «на суженного» — парням тоже позволено?

Девчата покурлыкали тихонько, как птицы ночные, у входа в баньку, и снова скрылись внутри. Стало тихо и муторно на душе. Тоскливо как-то. Вдалеке голоса и смех, веселье по домам, а он тут один, не знамо что ожидает. Такие минуты он не ненавидел с каждым годом всё больше — внезапного затишья. Они будто обещали что-то, как то самое «затишье перед бурей». Появлялась паника, ожидание, колоток в груди, а в итоге ничего. Пшик!

Сел на крыльцо и сидел так Матвей, ожидая чуда? не чуда? пока девчушки с визгом не выскочили из бани гурьбой. Дверь нараспашку, одежонку на ходу застёгивают — прочь, бегом со двора! Только белые маленькие грудки и икры, опоясанные чёрными валенками, мелькнули в темноте и исчезли, взбудоражив сонное Матвеево сознание.

«Испугались чего?..»

Время было далеко за полночь, а Матвей тоже не из смельчаков, поэтому вначале испугался пойти дверь запереть, но из дверей бани лился таинственный красноватый свет…

«Свечу не загасили, прохвосты. Силу нечистую понапускали и текать…» — с обидой подумал он, нервно ковыряя пальцем губу. Свеча не затушена: значит, хочешь не хочешь, идти придётся!

О гаданиях и нечисти всякой слышал он от старух, но ни разу сам ни с чем таким не сталкивался. Думал всегда, что брехня. Сказки, детишек пугать. А сейчас-то струхнул. Только через пару минут всё же осмелился: «Не мужик, что ли? Слюнтяй какой-нибудь? В стране Советов вырос, поди. Суевериям — бой! Давай, не дрейфь!» — подбадривая себя, Матвей встал, шагнул вперёд, в темноту двора и направился к бане, шаркая валенными чунями. Пяток метров, не доходя до бани, видит в темноте на дорожке что-то белеет. Наклонился посмотреть — а это шпаргалка. Гадания на ней девчоночьи накаляканы. С трудом разобрать.

— Ох, срамота какая! — прочитал он первые строчки и фыркнул.

«А вдруг сработает? Попробовать, что ли? Если уж судьба выпадет, не просмотреть бы её, женушку мою ненаглядную!..»

Вернулся в дом, взял фонарь и обратно по белому снегу. Снег хрустит, блестит в голубом свете луны, посверкивает бриллиантами. Луна поглядывает на Матвея свысока, а он только бумажку в руках жмёт, нервничает, чувствует что-то. Подъём внутренний ощущает. Мистическое предчувствие.

В предбаннике поставил фонарь, развернул мятую бумажку и прочёл повторно: «Заходя в баню ночью, садятся голым задом на полок и говорят трижды…» Снял штаны раз надо и зашёл в тёмную пещеру моечной. Дрожа сел на полок и, заикаясь на каждом слове, стал шептать ранее вычитанное заклинание:

— Банная доска… половица, банная… приносная водица. Банный полок… Банный потолок… Ерунда какая-то. В самом деле. С банным… хозяином домовым… Покажу вам то, чем рожают, а вы покажите то, что меня ожидает…

Прочёл три раза и замер. Понимал, что ерунда полная: ну где у него то, чем рожают? Но других слов, чем заменить можно было бы, в голову не пришло. И тут слышит смех! Тихий такой смех, грудной, заливистый, без сомнения, женский с верхней полки доносится…

Вздрогнул Матвей и, вытянув шею, как страус, осмотрелся по верхам.

«Вот стыдобище!» — подумал он, втягивая голову обратно и понимая, что краснеет. Прямо над ним на полке лежала женщина. Ниже пояса тазиком прикрылась, на голове венок из березовых прутьев… свежий, с зелёными молодыми листочками, как ни странно. Лежит женщина и смеётся, ладошкой слегка рот прикрывая.

— Ты ш-ш-то? — дрожа всем телом, спросил Матвей бабу.

— Да вот смотрю на тебя и думаю: рассказывать о том, что тебя ожидает? Али нет? Чем рожают-то — не показал.

И снова в смех.

Матвей при этих словах схватил веник и место то прикрыл, что участвует в деторождении. И впрямь не оно требовалось, да и неловко стало перед бабой.

— Хэ! Обещанья нужно не только давать, но и выполнять! Мил человек! — возмутилась на это банница. — Ну да ладно. Повеселил ты меня в кои-то веки. Не зря я в твою баньку пришла. Скажу: не написано тебе на судьбе женатым быть. Будешь куковать век свой одиночкой, пока Леший тебя в день на Ивана Купала не приберёт.