Соланж смутилась под его взглядом.

– Наверное, – робко призналась она.

– То-то же, – молвил старик. – Значит, поймешь, что я чувствовал. Страх и жажду одновременно. И убежать не сумел, как ты понимаешь... Можно было б сказать, что лекарь меня на пороге поймал, но я хотел, чтобы это случилось, чтобы остановили меня... Вроде как против воли, но это неправда. И в комнату девушки я входил на ватных ногах... Она лежала красивая, как никто в этом мире, бледная, чуть живая, но невозможно красивая. – Он вздохнул. И, казалось, хотел добавить что-то еще, но заключил тихим: – Вскоре мы стали жить вместе, и это было волшебно. Лучшие месяцы моей жизни...

Фергюс вздохнул и вытер руки о полотенце.

Соланж ощутила в этой истории недосказанность, нечто глубинное, что старик утаил из каких-то неведомых соображений, и, не желая, казалось бы, лезть к нему в душу, все же спросила:

– Что случилось потом? Почему вы с ней разлучились?

– Ах, дураком я был, вот и все, – выдохнул он. – Выведал, кто обидел ее – понимаешь, та рана, чуть ее не убившая, не шла из моей головы, – и начал мстить. Убивать я привык, как-никак был солдатом... да и не только поэтому... Вот и... А Гвеннит ругала меня, страшилась, что я навлеку на нас гнев божий и человеческий. Умоляла прекратить убивать, но я не сумел вовремя остановиться...

Сказав это, он поглядел на взволнованную Соланж: знакомое имя отозвалось в ее сердце застарелой, ноющей болью.

– Мою мать звали Гвеннит, – призналась она, и собеседник кивнул.

– Эта девочка и была твоей матерью, Соль, – молвил старик, переменившись в лице. – А я... твой отец.

Вцепилась в спинку кровати, Соланж рвано выдохнула весь воздух, а вместе с ним одно только слово: «Отец»... Взгляд сам собой нащупал мужские руки в перчатках и замер на них, как на точке опоры в ее пошатнувшемся неожиданно мире.

– Я скверный отец, это я знаю, как и возлюбленный никакой, – покаянно и торопливо продолжил старик. – Я не сумел оценить великое счастье, выпавшее на мою долю, а ведь оно было больше, чем кто-либо мог осознать. – Он сжал и разжал кулаки. – Этот наш дар, дар-проклятье нашего рода, делает нас особенными, но и одинокими одновременно, – сказал он, не отводя от девушки глаз. – Да ты и сама знаешь об этом... И понимаешь теперь, почему я так испугался влюбленности в твою мать. Любить без возможности прикоснуться к любимой – это пытка, Соланж. Это пытка поболее прочих... И когда в то первое утро я вошел в ее комнату и склонился над ней, вглядываясь в черты дорогого лица, ты можешь представишь, что случилось со мной, когда тоненькая рука, вспорхнув с одеяла, вдруг накрыла мне щеку... А уста прошептали: «Вы спасли мою жизнь. Я безмерно вам благодарна». – Его губы изогнулись в печальной насмешке над самим собой. – Я отпрянул от бедной девочки, как от чумной. Испугал ее странной реакцией на слова благодарности... И выскочил, стыдно признаться, из дома лекаря сломя голову и бежал пару кварталов, не разбирая дороги... Был уверен, что мне все привиделось, что стоит вернуться, как выяснится: девчонка мертва. Что ничуть я не спас ее, а убил...

– Но вы вернулись... – отозвалась Соланж неподатливыми губами.

– Вернулся. Иначе не мог. Сначала следил, не вынесут ли тело из дома – не вынесли. Я тогда был уже как безумный... От мысли, что это она, моя пара, та самая, в голове совершенно мутилось.

Соланж, у которой в душе творилось не меньшее светопреставление, уточнила вдруг:

– Что значит «та самая»? И отчего это? – Она подняла свои руки ладонями вверх. – Я всю жизнь хотела понять, за что проклята этим даром... Мать говорила, что это наследие от отца, но ни разу не говорила, что может быть кто-то не восприимчивый, как она...

– Она – мать, матери загодя защищены от проклятья, – ответил старик. И продолжил, подгоняемый молчаливым вопросом в глазах собеседницы: – В нашем роду из уст в уста передается легенда о самой первой носительнице нашего дара, Хейл Пирсон. Она была женой мельника, взятой кормилицей в замок тогдашнего лорда Донована. В родовитом семействе только-только появился наследник, а девушка, тоже недавно разрешившаяся от бремени, в тот момент и сама выкармливала младенца. Могли выбрать кого-то другого, ясное дело, но госпоже, говорят, приглянулась миловидная девушка: она полагала, должно быть, что вскармливай ее сына дурнушка, тот и сам сморщится как изюм. А у Донованов, надо сказать, красавцев в роду не водилось... И вот однажды на красоту юной кормилицы обратил взор и супруг леди Донован. Начал захаживать в комнату сына и наблюдать, как вспыхивающая от смущения Хейл кормит младенчика грудью. Лорд воспринял ее горящие щеки за признак расположения и начал весьма недвусмысленно домогаться девицы... Она, как умела, его избегала, так как любила своего мельника-мужа и поддаваться поползновениям лорда не собиралась, но долго ли сможешь прятаться в замке от одержимого страстью мужчины? В одну из ночей лорд взял девушку силой, та отбивалась, кричала – все бесполезно. Когда все закончилось, она простоволосая и босая, в одном накинутом на ночную сорочку плаще сбежала из замка через незапертую калитку. Вернуться к мужу страшилась, боялась, что не поверит он ей, осудит, вот и брела, не зная куда, целый день кряду, а когда кончились силы, просто рухнула на дорогу...

– Там на дороге ее и нашла местная ведьма, – продолжал старик свой рассказ. – Выходила долгие дни метавшуюся в горячке несчастную, а в ответ услыхала безрадостное: «Лучше бы ты умереть мне дала. Не хочу жить!» – и всё. Ведьма та, ясное дело, выведала причины и предложила помочь: мол, хочешь, сделает так, что ни один человек не прикоснется к ней супротив ее воли. Хейл обрадовалась и согласилась... – Рассказчик коротко помолчал, будто обдумывая что-то в уме, и заключил: – Да только ведьма та не сказала, что ворожба ее сделает девушку все равно что изгоем. Ее и потомков ее, ведь всякий прикоснувшийся к ним, умрет в мучениях, и только тот, кто судьбой тебе предназначен, останется невредим.

Соланж прошептала:

– Так это, в самом деле, проклятие.

– Так ли все было, как говорится в легенде, утверждать не берусь, – кивнул Фергюс. – Но Хейл, как уверяют, вернулась потом за своим сыном в замок, а лорд ее как увидел, так сразу к себе поманил – она и пошла... В общем, умер он в тот же миг, как коснулся ее. Все в замке решили, что сердце ему отказало, а Хейл забрала сына – и была такова. И да, коли ведьмина ворожба – причина нашего дара, тогда мы воистину прокляты.

Ноги уже не держала Соланж, и она опустилась на край широкой кровати. Не верилось, что вот так в одночасье она получила ответы на долгие годы мучавшие ее вопросы. И не сказать, чтобы после подобного ей стало легче, но ощутить сопричастность оказалось донельзя важно. Вдруг понять почему и побеседовать с кем-то таким же, как и она...

С отцом. Боже мой!

– Но вы все-таки бросили мою мать, – сказала она. – Обрели в ее лице счастье и все-таки бросили!

– Я не бросал, – признался старик. – Я любил ее больше жизни, и она отвечала мне тем же, но жажда мести, я говорил уже, ослепила меня. Я знал со слов твоей матери, что, возвращаясь в тот вечер домой, она подверглась нападению неизвестных. Тем двоим нужны были деньги, ее несколько пенсов их не устроили и в порыве беспочвенной злобы они просто пырнули ее и бросили умирать. Мысль о том, ЧТО я мог потерять по вине этих нелюдей, убивала меня... Я мечтал их найти и заставить поплатиться за совершенное. Каждый вечер я проводил в самых злачных местах Лондона, прислушивался к разговорам, улавливал шепотки... А порой сам, прижав к стенке очередного мерзавца, задавал один и тот же вопрос: «Это ты убил женщину за два пенса у «Головы сарацина»? Найти тех двоих оказалось непросто, – признался старик, – но я не жалею о сопутствующих моему поиску смертях... Те мерзавцы заслужили свое. Вот только Гвиннет считала иначе... Твердила, что я накличу беду, и в один день меня, в самом деле, схватили. Те двое выдали меня стражникам, – тяжело выдохнул он.