А главное, для чего?

Как отец и сказал, она – смертельно опасная белладонна. В этом и дар, и проклятие! Дар, потому что никто не сумеет ей навредить, ни один похотливый мерзавец с шаловливыми ручками, и проклятие – ведь она никогда не почувствует поцелуй любимого человека, не ощутит его нежных прикосновений... не убаюкает на руках собственное дитя

Соланж сглотнула подступившую горечь и выругалась в сердцах.

Никогда не думать об этом – ее первое правило.

Второе: никакой слабости. Никогда! Ни при каких обстоятельствах.

Она сильная. И в данный момент очень злая.

Отец, между тем, озвучил сумму в пятьдесят фунтов и убеждал брата в разумности данного шага, продажи ее, его дочери.

– Понимаю, это немного за девушку, как Соланж: с ее даром мы бы заработали много больше со временем, но мы перевертыши, Джеймс, мы изгои здесь в Англии, и при первом же подозрении в несоблюдении «Закона о компримации» нас просто-напросто растерзают. Королева боится нас! Сам знаешь.

– Но мы не нарушаем закона. На нас браслеты! – Брат, должно быть, подрыгал рукой, демонстрируя названую вещицу. – Дар Соланж вообще с перевертышами не связан. Перед законом мы совершенно чисты!

– Ты идиот? – вскинулся Сильвиан Дюбуа. – Мы убивали людей. Против этого тоже законы имеются! Обычные, человеческие, чтобы ты знал. На нас потому и надели браслеты, чтобы ни ты, ни подобные нам, не могли навредить как-либо людям. И вот мы, убившие четверых...

– Их убила Соланж, – вскинулся брат. – Если по существу, мы непричастны к тому, что она творит в супружеской спальне с мужьями.

Отец, кажется, усмехнулся. То ли брат его позабавил, то ли по-своему восхитил – в любом случае, на одну длительную минуту в комнате сделалось тихо, как ночью на кладбище.

А потом отец произнес:

– Пусть забирает ее, я все решил. Этот тип мог бы и вовсе не заплатить нам, сам понимаешь, но сотня фунтов – больше, чем ничего. Возьмем деньги и уедем на Острова! Там нас никто не достанет. Там, как я слышал, можно ходить без браслетов...

В отцовском голосе явно прорезались нотки надежды и предвкушения, брат же доволен услышанным не был. Еще бы: Джеймс – жуткий трус, снять браслет для него все равно, что взглянуть в зеркало и увидеть саму свою суть, вряд ли приятную.

Кто он там, во второй ипостаси?

Жалкий хорек или белка?

Соланж живо представила брата, сидящим на ветке с сосновой шишкой в маленьких лапках и тоскливо глядящим на землю. Брат даже на стул подняться не мог, так страшила его высота, а уж на дерево... Девушка улыбнулась.

Нет, перевертыши, как она, все, как один, были хищниками, опасными, злыми... Их потому и боялись. И ограничили этими чертовыми браслетами. Обращаться посреди города и вообще обращаться было строго-настрого запрещено «Законом о компримации».

Не доглядел, сломался браслет – заплати штраф.

Снял браслет – заплати головой.

Полутонов не было. Перевертыши были злом, которое добрые англичане терпели помимо собственной воли, а что делать, расовая терпимость – залог мира и процветания. Так наставляла народ королева Елизавета, одна из первых мечтавшая извести каждого перевертыша на своих землях...

Венценосная лицемерка.

Соланж с детства ее ненавидела и мечтала уехать на Острова. Там, в Северном море, на границе с Атлантическим океаном, рассыпаны, словно бисер, сотни маленьких островов Шетландского архипелага, заселены лишь немногие, как она слышала, и зима там довольно суровая, но зато перевертыши там живут без браслетов, а значит, и обращаться имеют право в любое время ночи и дня. И никто не погонится за тобой с криками: «Перевертыш! Зверь. Убить зверя!»

Соланж, в отличие от своего трусливого брата, хотела бы знать, кто она есть.

– Но там дикие земли, – возразил брат, и голос его надломился. – Только голые скалы и несколько крохотных поселений. Что нам там делать?

– Жить свободными. Этого мало?

Джеймсу, конечно, на Острова не хотелось, и свобода, коли пришлось бы платить за нее ценой многих лишений, была ему не нужна. Уж больно он прикипел к игорным домам, борделям и театральным подмосткам – оставить все это – слишком большая цена для него.

И Соланж это знала.

Отец тоже знал, но продолжал верить в мечту.

А ведь это, действительно, только мечта: он и сам не продержится там даже неделю. Взвоет с тоски!

– И все-таки я не уверен, отец...

Они продолжили препираться, решая уже не ее, а собственную судьбу, и Соланж, отойдя от двери, поднялась к себе в комнату.

Сердце ныло...

Стучало в висках.

Что делать? Как быть? Может, сбежать прямо сейчас, бросить братца с отцом разбираться с тем типом самостоятельно?

Вряд ли он покупал ее просто так. Может, сделает цирковой «обезьянкой» в каком-нибудь шапито и станет возить из города в город, веля убивать бродячих кошек или собак для потехи честного народа...

Или... или придумает что-то еще, не менее неприятное.

«Мамочка, мама, как же мне тебя не хватает!»

Соланж обхватила плечи руками и скукожилась на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону как помешанная. Так хотелось, чтобы хоть кто-то ее пожалел, сказал, что жизнь эта дрянная наладится, что она не одна...

Но после того, как мамы не стало, ни один человек не прикасался к Соланж.

Нет, прикасались, конечно, но сразу же умирали в агонии, ей же хотелось простого человеческого тепла... Она и не знала, что так тоскует по материнским рукам – и стало стыдно, что она так разнюнилась.

«Прекрати, жалкая тряпка!»

Девушка подхватилась на ноги и выглянула в окно. День был солнечным, ясным, таким, что лишь о хорошем и думать.

Не о плохом, как сейчас.

Мама единственная прикасалась к ней без боязни, на нее странный дар дочери не распространялся. Соланж помнила, как в тринадцать, когда пробудилась эта странная сила, мать нашла ее плачущей на сеновале.

– Соль, милая, что случилось? – спросила она. – Я повсюду искала тебя.

И протянула ладонь, желая ее приласкать, но Соланж в ужасе отстранилась.

– Не надо, не трогай меня, – заикаясь, выдала через силу. – Я плохая. Я наврежу тебе!

У матери, помнится, потемнело лицо, в ясных глазах отразился испуг, но она взяла себя в руки.

– Ты ничего мне не сделаешь, дорогая, – пообещала она. – Я абсолютно в этом уверена!

Но Соланж затрясла головой.

– Я убила Пушистика, – возразила она. – А потом Рыжую Нэлл. Не специально, я просто к ним прикоснулась! И тебя убью. – Слезы с удвоенной силой полились из глаз.

Рыжая Нэлл и Пушистик были двумя дворовыми кошками, любимицами Соланж, и то, что она их убила, желая просто-напросто приласкать, разбило ей сердце.

– Не убьешь, милая. Вот увидишь! – Мать все-таки потянулась и погладила ее по щеке. – Вот видишь, все хорошо.

Пораженная, обливаясь слезами, она кинулась в объятия матери и рыдала целый час кряду, пока слезы наконец не иссякли.

Только после того мама ей рассказала, что она необычная девушка, в ней проснулся особенный дар.

И подарила самые первые в жизни перчатки.

Не в силах оставаться на месте, особенно в этом доме рядом с предавшими ее родными, как она полагала, людьми, Соланж как можно тише спустилась по лестнице и вышла на улицу. Стратфорд-на-Эйвоне был небольшим городком, примерно двести дворов, расположенных на семи основных улицах, но жизнь в нем била ключом не хуже, чем в Лондоне. И Соланж, подхватив край длинной юбки, дабы не вымазать оный в грязи, ступила на деревянные доски, положенные по краю широкой Шип-стрит, на которой, собственно, и стоял дом ее почившего мужа.

Называть дом своим у нее не поворачивался язык... Казалось странным ассоциировать себя с человеком, погибшим отчасти из-за тебя... отчасти из-за собственной похоти. Разве она виновата, что Винсент захотел взять ее замуж? Она авансов не делала – о браке сговорился отец у нее за спиной.

Как обычно.