А кому интересна биография талантливого молодого Уилла, который сыграет в нашей истории немаловажную роль, советую от души книгу Питера Акройда "Шекспир. Биография". Из нее мною были почерпнуты интереснейшие для нашего повествования вещи!

Итак, приятного чтения!

Они шли очень долго, по ощущениям несколько часов кряду, а суета и сутолока вокруг не смолкали ни на минуту. Лишь приблизившись к Лондонскому мосту, широкой улице с воротами на каждом конце, Соланж, по-прежнему зачарованная, наконец будто очнулась. И очнулась лишь потому, что, шагая по склизкому, запруженному телегами и народом булыжнику, заметила мертвые головы, насаженные на пики. Их здесь было не меньше десятка: волчьи, медвежьи и рысьи – они глядели на реку и проходящих людей невидящими глазами, а вороны рвали остатки истлевающей плоти.

Соланж прошибло ознобом.

Она и хотела бы, но не могла отвести от ужасного зрелища глаз.

Почему ЭТО здесь?

Что оно значит?

Подспудно ответ она знала, но надеялась, что ошибается.

– Перевертыши, – между прочим кинул Шекспир, заметив, куда она смотрит. – Говорят, провинившимся перед смертью снимают браслеты и дают обратиться, испытать один-единственный раз, каково это, быть собой, понимаешь? Слышал, для них это пытка... – Говоривший с тоской поглядел на мертвые головы. – А потом их казнят. Прямо так, как бы давая понять, что перевертыши – нелюди. Заставляют поверить, что они просто звери, не способные ни к чему человеческому...

– Ты как будто сочувствуешь им? – сухим горлом сглотнула Соланж.

Шекспир не сразу, но произнес:

– Я хорошо понимаю, каково это, сдерживать свою суть. – Его пальцы в пятнах чернил пробежались по вьющимся волосам. – Каждый день притворяться кем-то другим... кем-то менее значимым. Кем-то... – он попытался подобрать верное слово, но не сумел. Вопрос был болезненным для него, и Уильям разволновался. Продолжил, глядя девушке прямо в глаза: – Люди боятся того, что не могут понять. А никто до сих пор толком не знает, откуда пришли перевертыши... Их человеческий разум, облеченный в звериную мощь, ужасает их. Заставляет бояться. И если пугающее убить, страх притупляется, понимаешь? Вот почему эти головы здесь, они дают лондонцам ложное ощущение власти, способность справиться с непонятным, пугающим. Дарят мнимое ощущение безопасности.

– Да ты поэт, – прошептала Соланж без тени усмешки.

Еще никто никогда так долго не говорил с ней о перевертышах, да еще такими словами.

Уильям снова провел по волосам, явно смущенный сказанным ей, к счастью, спасла его от неловкости загруженная телега, напиравшая на Соланж. Вот-вот подмяла бы девушку под себя…

– Эй, осторожней! – крикнул Шекспир, оттягивая спутницу в сторону, но возница даже не оглянулся.

Еще бы, Лондонский мост – не то место, где глазеют по сторонам, этот мост похож на туннель с нависающими над рекой и мостовой двумя сотнями лавок до семи этажей в высоту. И если у вас имеются лишние деньги, пересечь его лучше на маленькой лодке по Темзе, чем опасаться быть раздавленным заживо или ограбленным в этой жуткой клоаке.

– Молодой человек, не желаете прикупить... капельку бересклета? – зашелестело в ухо Соланж приторным голоском.

Стремительно оглянувшись, она разглядела высокого незнакомца в грязном плаще, тот улыбался, глядя ей прямо в глаза, и, чуть приоткрыв одну его полу, демонстрировал с десяток флаконов с настойками бересклета.

У Соланж сердце толкнулось о ребра: откуда он знает, что она перевертыш?

На ней нет браслета, а значит, формально она – человек.

Или она, экономя, слишком мало приняла капель с утра, и глаза ее пожелтели?

Боже мой! Она почти зажмурила веки, выдавая себя с головой, но опомнилась, когда её спутник сказал:

– Убирайся, пройдоха: нам твой товар ни к чему. Разве не видишь, мы – люди?

– Так ли? – Неестественно широко растянулся огромный, будто гуттаперчевый рот, а глаза указали на головы.

И Соланж сразу же догадалась, что торговец подпольным товаром просто-напросто выискивает в толпе тех прохожих, что дольше прочих глазеют на мертвые головы, выдавая тем самым, как он полагает, свою принадлежность к несчастным изгоям.

Что ж, впредь она будет умнее! Но сам факт, что купить бересклет можно подпольно, не обращаясь к королевским аптекарям, порадовал несказанно. У нее остался последний флакон, да и тот на исходе, а щеголять желтой радужкой ей теперь небезопасно: если стража заметит цвет глаз – решит проверить браслет.

А его больше нет...

Разве что также подпольно восстановить его на руке? Но с этим придется разобраться чуть позже, сейчас главное отыскать «Глобус» и найти место ночлега.

А еще продать жеребца...

Денег в её распоряжении было мало и платить шиллинг в неделю за постой и кормежку она оказалась бы не в состоянии. Хотя черного берберийца было по-настоящему жаль: хорош, чертяка, не в пример своему бывшему хозяину.

– Так, – веско отозвался на вопрос торговца Шекспир. – Иди-ка ты, куда шел, пока я властям не донес, чем ты, мерзавец, здесь занимаешься!

Торговец, ясное дело, не испугался угрозы, лишь улыбка его сделалась шире, и, откланявшись, он нырнул молча в толпу, растворившись в ней в один миг.

– Не бойся, – сказал вдруг Шекспир и, взяв ее за руку, потащил через толпу.

Не бойся?

Соланж глянула на него, желая понять, к чему он это сказал, но молодой человек смотрел только вперед и маневрировал между прохожими, не обращая на нее никакого внимания.

В конце концов, они с трудом выбрались из толпы и оказались на южном берегу Темзы. И, спросив направление у уличного мальчишки, поспешили в сторону «Глобуса». Театр стоял недалеко от реки, так что долго идти не пришлось. Помпезное здание, в ширину вдвое выше, чем в высоту, оно еще издали бросалось в глаза: деревянные оштукатуренные стены, соломенная крыша, которая, как позже им стало известно, тянулась частично над сценой и ярусами – центр театра находился под открытым небом. Над единственной узкой дверью – табличка с надписью «Глобус» и изображением Атланта и земного шара.

– Выглядит очень даже солидно, – констатировала Соланж, остановившись у двери и разглядывая театр. – И претенциозно.

– И внутри все прекраснее, чем снаружи! – воодушевленный, уверил Шекспир. – Пойдем. – Он потянул узкую дверь.

Соланж опешила:

– С лошадью?

Молодой человек хлопнул себя ладонью по лбу.

– Извини, так торопился сюда, что не подумал о Демоне. Эй, пострел, – кликнул он босоного пацана, пробегавшего мимо, – присмотри за животным. Плачу пенс!

– С радостью, сэр. – Мальчишка подхватил переданные ему удила и легко взгромоздился в седло. – Я пока выгуляю его.

Соланж, глядя, как берберийца уводят в неизвестном ей направлении, мысленно попрощалась с ним – вряд она снова увидит его. Но возражать не решилась, вернее, не захотела: пусть это деньги, но с прошлым надо расстаться.

А конь – это прошлое.

– Поспешим же.

Шекспир толкнул дверь, и они оказались в узком сумрачном коридоре, откуда до них долетели звуки иного мира: актерские реплики, вскрики и охи зрителей, вибрация в воздухе, будто сама Мельпомена скользила по кирпичному полу в своей длинной широкой тунике.

Флаг над театром был поднят, а значит, шло представление...

– Пьеса уже началась, – шепнула Соланж. – Пустят ли нас?

– Я скажу, что друг Питтса – и пустят. Не бойся, Роб! – повторил он опять и, они оказались в открытом дворе перед сценой, полном народа.

Театр внутри оказался восьмиугольным с тремя ярусами для зрителей, с выкрашенными деревянными стенами, вымощенным кирпичом потом и небом над головой. Сиденья зрителей поднимались вверх, как лавки судей, и ярусами окружали широкую сцену.

Молодые люди завороженно осматривались вокруг, когда огромный детина опустил им ручищи на плечи.

– Безбилетники? Так не пойдет. Платите пенни или проваливайте!