– Вы не так поняли, – вывернулся из-под широкой ладони Шекспир, – я друг Питтса, актера из труппы. Мы и сами актеры, пришли искать место в театре.

Нахмурившись, здоровяк пробасил:

– Нет у нас никого по фамилии Питтс. А если хотите играть, так приходите с утра – представление каждый день в три – или спросите за сценой! Хотя не уверен, что Бёрбедж вас примет, он нынче не в духе!

– И все-таки мы бы рискнули.

– Тогда вам туда. – Говоривший указал на лесенку сбоку сцены, и они под грянувший хохот толпы поднялись по ней, оказавшись в темноте за кулисами. Здесь, за занавесом темно-синего цвета, толпились актеры, разодетые в удивительные костюмы, играли «Тамерлана Великого», а потому удивляться экзотике не приходилось, но Соланж все равно показалось, что она в волшебном лесу, полном неизведанных ею существ.

Она, кажется, даже дышать перестала...

– Эй, кто вы такие? – окликнул их кто-то.

– Я друг Питтса, хотел бы увидеться с ним.

– Питтса? У нас нет такого.

– Но как же, он сам говорил, что состоит в труппе «Глобуса».

– Врал, должно быть. У нас Питтса нет!

– Но он играл брата Джакомо в «Мальтийском еврее».

– Джакомо? – Говоривший задумался. – Так ты о косом? Он ушел месяца три-четыре назад. Слышал, подался в труппу «Слуг лорда-камергера»... А что, зачем он тебе?

Шекспир переглянулся с Соланж. Вид у него был совершенно растерянный, он явно не ожидал такого расклада... И уже собирался что-то ответить, когда со стороны актерских гримерок ворвалась «дама» с поднятой до пупа юбкой. Ноги у «дамы» оказались, к слову, мужские и волосатые и пробасила она совершенно неженственно:

– Где эта, будь она трижды проклята, Мэри Уокер? Мне вот-вот выходить, а юбка Абигэйл порвана по подолу. Как мне прикажете выйти в такой? Я, что ли, какая-то шлюха, а не уважающая себя женщина, дочь мальтийского джентльмена? – И актер закатил глаза. – Я отказываюсь играть в таком виде.

– Не будь дураком! – одернул его полный мужчина, тоже в костюме. – Выйдешь, как есть. А Уокер уволить. Где она, кстати?

– Понятия не имею. – Полтруппы пожало плечами. – Ее с утра нет.

– И все равно я так не выйду, – сказал травести.

Соланж же, действуя инстинктивно, подалась вперед и сказала вдруг:

– Я мог бы зашить ваше платье... если позволите.

«Дама» смерила «паренька» взглядом. Оценивающим, высокомерным.

– А ты умеешь? – последовало с сомнением. Соланж кивнула. – Что ж, попробуй, если уверен в себе. – И взмахнув юбкой, актер развернулся к гримерке, а «паренек Роб» засеменил за ним следом.

В гримерке актера удушающе пахло парфюмом и пудрой. У Соланж защипало в носу, но она постаралась не зацикливаться на этом и взялась за иглу. В перчатках работать было не очень удобно, но снять их она не решилась: мало ли что.

– Кто ты такой? – спросил молодой человек, пока она шила, держа подол его платья. – Тебя нанял Бёрбедж?

– Я был бы рад, будь это так, но пока только мечтаю попасть в вашу труппу.

– Хм, с иголкой ты явно на «ты», – похвалил травести, оценивая проделанную работу. – Не хочешь пойми ко мне в услужение? Вместо Уокер, дурехи. Она вечно куда-нибудь пропадает, да и шьет много хуже тебя. А пальчики у тебя ловкие... – Актер поймал руку Соланж. – Но перчатки зачем?

Соланж растерялась, но только на миг.

– Чтобы скрыть ожоги на коже, – солгала она.

Травести хмыкнул.

– Как необычно. Люблю необычных людей! – И, взмахнув своей юбкой, взметнул в воздух облачко пудры.

– Ну и чего вы хотите? – уперев руки в бока, вопросил Джеймс Бёрбидж, тот самый дородный мужчина, что велел рассчитать Мэри Уокер, портную. – Играть?

Представление уже отыграли, толпа зрителей разошлась – актеры остались одни в опустевшем театре, и владелец, Джеймс Бёрбедж, обратил на них взгляд.

– Эм... я в целом не против любой, предложенной вами работы, – сказала Соланж, которая в целом не помышляла о сцене, а Шекспиру сболтнула об актерских задатках в порыве несвойственной откровенности и насмешки над самою собой.

Недолго думая, Бёрбидж схватил ее за подбородок, чем поверг в шок, и поводил голову из стороны в сторону, как бы оценивая товар. Этот странный мужчина понятия не имел, чего только что избежал, сделав это в перчатках, которые прилагались к сценическому костюму.

– Что ж, личико миленькое, – констатировал он. – Можно попробовать тебя в женских ролях. Ты играл уже?

– Не на сцене, сэр.

– Лет тебе сколько?

– Двадцать.

– Многовато, однако, но ты хлипенький, тонкокостный, больше пятнадцати и не дашь. Эй, Ричард, – обратился он к сыну, юноше одного с нею возраста, – подберите мальчику роль. Две-три фразы будет достаточно для первого раза! Посмотрим, что из него выйдет. – И снова к Соланж: – Но ты не думай, что станешь слоняться здесь просто так и получать свои деньги...

– Он вообще-то неплохо с иголкой справляется, – вставил все еще в женском образе Натан Филдс. – Я бы взял его в костюмеры.

– Мальчика – в костюмеры? – грубо вскинулся Бёрбедж, но Филдс обиженно засопел, и старик миролюбиво добавил: – Посмотрим. Пусть поначалу и тебе помогает, и прочим работникам сцены. А начнет с отхожего места, оно снова смердит нестерпимо! Сил моих нет обонять этот запах.

Поднявшийся ветерок, действительно, донес до них запах отхожего места, почти такой же ядреный, как в кожевенной мастерской, где для смягчения кож используют чаны с мочой и человеческими фекалиями.

– Ну а ты, – Бёрбедж поглядел на Шекспира, – ты тоже актер?

– Отчасти, сэр... да.

– Отчасти? И что это значит, облобызай меня Мельпомена?

Мужчина так громыхнул своим баритоном, что Уильям враз стушевался, и Соланж, уже знавшая, как ему нелегко говорить о писательстве, отозвалась за друга:

– Он пишет, сэр. И довольно неплохо!

– Пишет? Что именно?

– Пьесы, сэр, – подал голос Шекспир. – И я был бы счастлив, пожелай вы их посмотреть.

Бёрбедж, актер даже вне сцены, возвел очи горе и вскинул руки, потрясая ими над головой.

– Святой Дионис, сейчас каждый второй мнит себя драматургом, и преталантливым. Кто твой отец? – выстрелил он, казалось бы, не относящимся к делу вопросом.

– Перчаточник, сэр.

Бёрбедж схватился за голову.

– И прибыл ты из...

– … Стратфорда-на-Эйвоне, сэр.

– То есть из кучи навоза, в которой какой-то червяк возомнил себя драматургом?

– Сэр... – Шекспир так решительно побледнел, что Соланж испугалась за его самочувствие.

– Сэр, пожалуйста, дайте шанс моему другу проявить себя, – взмолилась она. – Вот увидите, он еще удивит вас!

– Вот уж вряд ли, – промычал Бёрбедж, но как будто смягчился. Будучи по природе чересчур экспрессивным, он легко отходил, и в целом человеком был добрым. – Ну да ладно, посмотрим, что из себя представляет сын перчаточника. Тебе дадут роль...

– А мои пьесы, сэр?

Бёрбидж, уже развернувшийся, чтобы уйти, вдруг положил руку Уильяму на плечо и серьезно сказал:

– Без обид, парень, но, если ты не Кристофер Марло, нам не о чем говорить. Мне нужно что-то по-настоящему дельное, понимаешь, а не писульки сына перчаточника... – И снова взревел, отыскав глазами Соланж: – Немедленно сделай что-нибудь с этим запахом, иначе и на глаза мне более не показывайся! Усёк?

Соланж закивала, не до конца понимая, зачем подписалась на нечто подобное – наверное, из природного тяготения к саморазрушению – но уже через десять минут она жгла можжевельник за партером театра, где зрители – будь им неладно! – устроили отхожее место. Вонь сшибала здесь с ног, но хотя бы на время запах горящего можжевельника заглушал его...

Когда она снова вернулась в театр, Шекспир в числе нескольких актеров из труппы сидел на сцене, свесив вниз ноги. Они разговаривали, смеялись и казались давно подружившимися... Ну да, пока она занималась грязной работой, кто-то налаживал дружеское общение. Все как обычно!