Только на миг – и не больше...

Как-то разом нахлынули мысли о путешествии в лес, когда эти же руки почти обнимали ее, управляя кобылой, а после, усыпленную порошком, увезли от охотников... Как они же, рискуя собственной жизнью, спасали ее в заплыве через широкую Темзу. И прошлой ночью убаюкивали ее, не способную успокоиться...

А еще были губы, ее целовавшие...

Повторить этот опыт хотелось особенно сильно. Впитать ощущения, сохранить их в себе как реликвию... И вынимать ее в те моменты, когда от тоски захочется выть и будет казаться, что жизнь ее – бесконечное черное поле без проблеска света.

А свет все-таки был...

Все еще есть... Разливался, несмотря на промозглую, неприветливую погоду, ярким жаром по коже от ладони к предплечью и выше. Даже ветер, продувающий куцую куртку, нипочем этому жару... Как и Эссекс, который больше не кажется страшным. Если рядом другое плечо... И горячие пальцы сжимают ладонь.

– Ты приглянулся нашей хозяйке, – зачем-то сорвалось с ее языка.

– Я всегда нравлюсь женщинам, – отозвался без ложной скромности спутник, да еще посмотрел таким взглядом, будто знал, что и ей тоже нравится. Просто иначе не может и быть. И Соланж, устыдившись собственной слабости (она ему не какая-то там Жюли Гринуэй), высвободила ладонь.

Ветер сразу забрался под куртку и выстудил тело до самого сердца. С куском льда, ворочащимся в груди, она и явилась в дом графа Деверё и, лишь немного оттаяв, порадовалась тому, что с Уиллом за ночь ничего не случилось. Он сидел живой и здоровый за накрытым столом, Соланж, против воли хозяина заняла место с ним рядом.

И монолог Эссекса о театре мгновенно насторожил ее. Да не напрасно, как оказалось...

– Все случится в день Иоанна Крестителя, на представлении вашего друга, Соланж, – просветил ее Эссекс, и пояснять, что именно «всё», конечно, не требовалось.

«Всё» – это смерть королевы.

Со смертью Елизаветы всё в Англии переменится. И для людей, и для перевертышей в первую очередь. Но это лишь по словам Эссекса, а ему веры нет. Он все-таки человек, а что такие, как он, понимают в таких, как она? Ничего ровным счетом, а значит, и биться за них в должной мере не станут. Если вовсе планировали подобное...

– Вы собираетесь умертвить королеву во время театрального представления? – уточнила Соланж.

– Не я, это вы ее умертвите, моя дорогая ядовитая девочка, – улыбнулся мужчина. – Подкрадетесь к ней в темноте и... очень нежно коснетесь ее. Нежное прикосновение смерти, – с мечтательным пафосом молвил он. – Что может быть поэтичнее этого, не правда ли, друг мой? – Он поглядел на Шекспира. – Вы, как поэт, просто обязаны прочувствовать прелесть подобной кончины. Не каждому выпадает удача, упокоиться в нежных объятиях Мельпомены под звуки цимбала и цитры. Вы ведь нам поспособствуете, я прав? Взамен получите все, что хотите: театр, труппу, богатых, влиятельных покровителей. Я устрою для вас невозможное, мальчик мой! Имя Шекспира увековечат в веках. Не об этом ли сами вы и мечтаете? – И продолжил, не дожидаясь ответа: – Уверен, как человек практичный и хваткий, вы сможете оценить выгоды нашего с вами сотрудничества, а значит, поспособствовать общему делу. И себе в частности!

Молодой человек выглядел маловоодушевленным рисовавшимся перед ним Эссексом перспективам, но глядел смело, с достоинством. И Соланж ужаснулась тому, во что втянула парнишку... Лучше бы там, в гостинице в Бичестоне, отговорилась хоть чем, но, не поддавшись порыву, согласилась ехать с ним в Лондон.

– Вы не можете принуждать его помогать вам, – вступилась за друга Соланж. – Это нечестно. Уж если вам нужна я, то, пожалуйста, я согласна помочь, но Уилла не трогайте!

– Разве я трогаю? – весьма правдоподобно удивился мужчина, демонстрируя пустые ладони. – Даже не думал об этом. И принуждать никого тем паче не собираюсь! Уилл, разве же я принуждаю тебя?

– Нет, сэр, – откликнулся тот, но как-то неубедительно.

– Вот видите, мисс Дюбуа, никто никого не принуждает. Даже вы вольны выбирать... понимая, однако, что у любого нашего выбора есть цена.

– И свою я готова платить, – ответствовала Соланж, вскинув голову. – Но хочу быть уверена, что и вы свою часть договора исполните.

– Волнуетесь за родных?

– Хочу быть уверена, как уже и сказала.

– Что ж, вполне разумное требование. Смотрите, вот здесь на бумаге я запишу название места, в котором ваши родные проведут свои дни до праздника Иоанна Крестителя. – Эссекс продемонстрировал лист, лежащий перед ним на столе. – Как только праздник минует, и королева... умрет, вы получите этот лист и, возможно… узнаете даже больше, чем полагаете...

Его искушающий взгляд вперился в девушку.

– Мой отец... вы о нем что-то знаете, так? – спросила она.

– Вы о том человеке, что наградил вас убийственным даром? Да, может быть, знаю, но об этом, моя дорогая мисс Дюбуа, вы тоже узнаете после. А пока... – он обмакнул кончик пера в серебряную чернильницу и накорябал несколько слов на бумаге. – Вот ваша гарантия.

И тут Кайл сказал:

– Вы сказали, граф, что родные мисс Дюбуа сейчас в Тауэре. Так к чему этот фарс? – Он кивком головы указал на бумагу.

Граф поднялся из-за стола, Кайл тоже встал.

– Ты ведь не думаешь, что я забыл о таинственном покупателе, мальчик мой? – спросил Эссекс. – О королевском приспешнике Сесиле, к коему вы, в обход меня, можете обратиться, предупредив королеву о заговоре? – Сама Соланж о таком еще даже не думала, но по лицу Кайла как-то враз поняла, что Эссекс верно предугадал мысли бывшего друга. – О да, такой вариант я, как видишь, тоже предусмотрел. Столько лет положив на алтарь нашего дела, полагаешь, я бы попался на такой крохотной мелочи? Нет. Сесил вам не поможет освободить родных мисс Дюбуа из темницы, и все потому, что не будет знать, где они обитаются. И, если я не пришлю в срок верного человека, их повесят... Кстати, вы можете с ними проститься. – Он посмотрел на Соланж. Их как раз везут мимо.

С такими словами он направился к двери, приглашая негласно следовать за собой, Соланж так и сделала, ощущая себя чуть ли не мушкой, бьющейся в паутине. Шаги давались с трудом... Сердце билось рывками.

Они вышли из главного входа во двор, где стояла простого вида карета, и Эссекс, переглянувшись с возницей, позволил Соланж приблизиться к ней.

– Идите, дитя, проститесь с родней, – напутствовал ее граф. – Вы нескоро увидитесь... если вовсе получится, – заключил совсем тихо, так что нельзя было верно сказать, не показалось ли ей.

Занавеска в карете тем временем отодвинулась, и Соланж увидела брата. Бледного, со следами побоев на симпатичном лице... Ей казалось, поддаваясь шантажу графа, она действует только во имя дочернего и сестринского долга, но теперь, увидев брата избитым, поняла, что по-своему любит его. И любила б сильнее, прояви он к ней больше привязанности и чувства...

– Соланж? – донесся из недр кареты его взволнованный голос. – Соланж, это ты? – Брат подался к окну, но его удержала чья-то рука с большим перстнем на пальце.

– Да, Джеймс, это я.

– Соланж, помоги нам, прошу! – взмолился брат, скривившись лицом. – Нас схватили и долго допрашивали. Они знают о брачных аферах. Все, что ты сделала!

Соланж на секунду опешила, а после откликнулась с горькой усмешкой:

– Я сделала, Джеймс?

И брат зачастил совершенно бесстыдно:

– Ты убила этих мужчин, а не мы. Скажи им, что мы с отцом не при чем! Мы к этим мужчинам и пальцем не прикасались. Мы не в ответе за то, что ты делала в спальне со своими мужьями... Скажи им, сестра, умоляю, скажи. Нас повесят, если ты не заступишься!

– Я заступлюсь. – Кивнула она с долей сарказма.

В тот же миг возница стегнул лошадей, карета дернулась, покатив со двора. Она смотрела ей вслед, раздираемая противоречивыми чувствами: виной, отчаянием и глубоким, как бездна, разочарованием. Когда надеешься на принятие, быть отвергнутым больно... И боль не становится меньше с годами, лишь, как ни странно, усиливается.