— Не вижу ничего удивительного, госпожа моя, ведь я сын своего отца. Да и ты не лишена красноречия, — спокойный благосклонный тон собеседника внушал доверие. Я гордилась ясностью его мысли, продуманным и осторожным подбором слов. Из любопытного лепетавшего мальчонки вырос рассудительный и убедительный молодой человек. — Я никогда не лукавлю и уж тем более не лгу. Кому, как не тебе, знать это лучше всех? Прежде всего, я здесь, потому что волновался за твоё самочувствие. А кроме того, я надеюсь вразумить тебя. Дать понять, что этот затянувшийся разрыв всех нас делает несчастными: твои глаза больше не сияют, отец не находит покоя, в твоё отсутствие с ним что-то происходит, Нанна испугана и растерянна, Бальдр вновь ступил на тропу забытой, казалось, вражды. Не говоря уже о том, что и моё сердце вы с отцом разбиваете. А подумай о ребёнке? Скольких ещё необходимо вовлечь в эту страшную ссору, чтобы хоть один из вас одумался?

— Нарви, ты огорчён, я понимаю, — голос затих, и я долгое время не могла собраться с мыслями, лишь застыла с рассеянной улыбкой на губах, уставившись под ноги. Сын не перебивал и не торопил. Даже не глядя на него, я всё равно ощущала на лице взор проникновенных чёрных глаз. — Однако всё это не так просто. Ответ не лежит на поверхности.

— С этим я согласен, мама, — юный господин взял меня под руку и проводил к постели, усадил и сам опустился на мягкое покрывало. — Я хотел спросить тебя кое о чём… Я расту, и мне уже дозволено иметь наложниц из числа подчинённых повелителя, пока я остаюсь в золотых чертогах. Но придёт день, и я, верно, женюсь. Если судьба будет благосклонна, обзаведусь собственными владениями. Собственными наложницами. Ты что же, запретишь мне это? — речи Нарви так удивили меня, что я подняла на него взгляд непонимающих глаз. Он улыбался — спокойно, доброжелательно, без малейшей насмешки. Я раскрыла губы, чтобы ответить, но не смогла: очень уж неоднозначным оказался вопрос. Разумеется, я желала сыну такой любви, чтобы он и не вспоминал о наложницах, однако лишить его этого неотъемлемого права? Ведь я хотела, чтобы у него было всё, что положено господину и прежде всего — право выбора. Чтобы он мог владеть, кем захочет, но выбирал свою госпожу. Осознанно, не по принуждению. Не находя слов, я взглянула на сына.

— Подумай о моих словах, о большем просить я не смею, — усмехнувшись, заверил он и, погладив меня по руке, поднялся с места. — Время позднее, нам обоим стоит отдохнуть. Ранним утром я вернусь в золотой чертог. Я должен быть при отце, особенно сейчас, когда он отвержен и одинок. Ты можешь сбежать в объятия своей семьи, госпожа моя, а повелитель — нет. Ведь своим решением ты лишила его единственной семьи.

Нарви действительно унаследовал красноречие и убедительность бога лукавства. Его пронзительные слова не выходили у меня из головы. И мне хватило многих дней, проведённых в чертоге отца, чтобы обдумать их, как следует. Только ясности в мысли заданные вопросы не вселяли. Я ходила ещё более подавленная, чем в прежние времена, не находя покоя ни днём, ни ночью. Единственным моим утешением стало улучшившееся самочувствие матери. После разговора с моим сыном Нанна воспрянула духом, вышла из своих покоев и опять начала улыбаться. Должно быть, влияние Нарви распространялось и на неё, разве что в совершенно ином ключе. Даже Бальдр посветлел, любуясь своей хрупкой радостной и грациозной госпожой.

В тот вечер — тихий и знойный — я сидела на нагретом солнцем камне возле того места, где широкий прохладный ручей, пересекавший сад Бальдра, обрушивался вниз с небольшого возвышения, образовывая прелестный маленький водопад. Прохладные мелкие брызги касались плеча, переносились ветром на печальное лицо. Над головой мерно перешёптывалась сочная изумрудная листва в кронах деревьев, так же побеспокоенная озорными прикосновениями летнего ветерка. Шелестели травы, покачивались в плавном танце лепестки цветов. Золотисто-розовые лучи уходящего солнца ложились на лицо, украшая его своим тёплым светом. Мир казался невообразимо прекрасным, наполненным и напоенным настолько же, насколько пустовало моё измученное сердце.

Я спрашивала себя: что, если Нарви прав? Может быть, это именно я делаю всех несчастными оттого, что крайне несчастна сама? И если это так, то как же мне суметь разорвать этот злой зачарованный круг?.. Должна ли я простить Локи, наступив гордости на горло? Ведь, в конце концов, моя обласканная гордость не даровала мне счастья, а только пустоту и одиночество. Голоса птиц стали громче, юркие свободные пернатые заливались беззаботными трелями. Где-то в стороне им вторил тихий шелест платья. Я подняла глаза. Нанна — стройная, изящная, в великолепном тонком одеянии — приближалась ко мне с любящей улыбкой на губах.

Светло-русые волосы, едва тронутые сединой, собраны в причудливый узел, лишь пара прядок нависала по бокам лба, причёску же украшали садовые цветы, трепетавшие при каждом шаге. Сколько я её помнила, мать никогда не любила излишеств, пышных нарядов, тяжёлых драгоценностей и самоцветов — наверное, единственная в Асгарде. Нанна ценила простоту, лёгкие воздушные ткани, цветы и перья. А потому среди остальных асиний и богинь выделялась тонкостью и изяществом. Не изменила она своим привычкам и теперь. Бело-голубое платье колыхалось и переливалось при каждом её шаге, словно ручей, у которого я отдыхала. Тихой кошачьей поступи было не расслышать — благодаря лёгкому наряду и ещё более лёгкому шагу казалось, что госпожа не шла вовсе, а плыла по воздуху. Я шумно вздохнула, не в силах скрыть восхищения.

Тихий смех Нанны согрел моё сердце, точно его заключили в нежные бережные ладони. Я приветствовала мать открытой ласковой улыбкой и почтительным наклоном головы. Богиня присела рядом, провела тонкой ладонью по моей шее и спине, чуть согнутой тяжестью ребёнка. Я вздохнула снова, склонила голову на её плечо, ощутила аромат цветов и горьких трав, знакомый и родной с самого детства. Прикрыла глаза и затихла, прислушиваясь к биению сердца матери и своего малыша. Не расслышала ни того, ни другого, отчего в груди кольнуло. Казалось, я осталась одна в этом мире.

— Ты тоскуешь, Сигюн, — мягкий голос матери рождал печальную улыбку на губах. Я не ответила, так как знала, что она всё понимает и вовсе не ждёт от меня ответа. — Я никогда не спрашивала, что является тому причиной, потому что знала, что причиню тебе боль. Однако судьба распорядилась иначе, пожелала, чтобы я узнала правду, если не из твоих уст, то из уст твоего сына, — я с удивлением обратила на неё взгляд взволнованных непонимающих глаз. Нанна накрыла мою ладонь своей. — И теперь я понимаю, почему. Я должна рассказать тебе кое о чём, доченька. Объяснить то, что не решалась объяснить прежде. Сигюн, то право, из-за которого вы поссорились с…

— Я не желаю слышать о нём, — я поспешила прервать мать, ощущая, как самообладание отказывает мне при упоминании и супруга, и его ненавистного права. Зачем Нарви понадобилось втягивать мать в эту скорбь? Я рассердилась на сына, однако, поразмыслив, пришла к заключению, что сообразительный юноша ничего не делал без причины. Меня вдруг одолело любопытство.

— Я могу понять твои чувства, — мать нежнее притянула меня к себе, обняла за плечи, — ведь и я в своё время испытала ту же боль, — я вздрогнула и отстранилась, высвободившись из едва заключённых объятий, раскрыла губы от растерянности и непонимания. — Послушай, Сигюн. Ты так сильно похожа на меня. Боюсь, и обострённое чувство справедливости ты унаследовала тоже. Мой супруг разгневается, если узнает, что я открыла тебе правду, однако ты поняла меня верно: твой отец, Бальдр, тоже не преминул воспользоваться дарованным ему правом. И, поверь, он не ограничивался сроком беременности. Не смотри на меня с таким ужасом, глупышка. Все мужчины одинаковы, и Бальдр — не исключение. Вы с Форсети ничего не знали об этом лишь потому, что я не сочла необходимым выносить случавшееся на поверхность.