Моя мать воспитала меня лгать, воровать и мошенничать, чтобы получить то, что ты хочешь. Плевать, на кого ты наступаешь. Она была готова на все ради дозы, будь то наркотический кайф или подпитываемый преступлениями адреналин.

Первое тело, которое она заставила меня помочь ей похоронить, появилось на нашей кухне, когда мне было десять. Даже с окровавленным ножом в руке и мужчиной, лежащим лицом вниз на нашем полу, с кровью, льющейся из его спины, она называла это самообороной.

Она всегда была жертвой, даже когда жгла или резала меня. Ты заставил меня сделать это. Ты видишь, что ты делаешь со мной? Видишь, что ты заставляешь меня делать?

Она так промыла мне мозги, что даже когда мне исполнилось восемнадцать, я остался с ней. Помогал содержать ее руки в чистоте, пока она пачкала мои в грязи.

Потом я провалил сделку с наркотиками, когда узнал, что у ее дилера было пристрастие к маленьким детям. Я избил чувака до полусмерти, и когда моя мать нашла меня с его кровью на руках, она набросилась на меня с этим ножом.

Закрой глаза.

— Мне жаль, что она причинила тебе боль. — Тихий голос в темноте, возвращающий меня к себе. Слова, которые я никогда ни от кого не слышал.

— Она, безусловно, приложила к этому все усилия. По-настоящему хреново то, что иногда я не возражал, чтобы она причиняла мне боль, потому что это означало, что она была рядом, чтобы сделать это.

— Она оставила бы тебя в покое?

— Каждый раз, когда она уходила в запой. Или нужно было разгребать беспорядок.

— Как долго?

Я пожимаю плечами.

— Несколько дней. Несколько месяцев.

Между нами воцаряется тишина. Она виновата в том, что спросила. Не хочешь знать неприглядную правду, не задавай вопрос.

— А как насчет татуировок на костяшках твоих пальцев?

Я ухмыляюсь, поднимая их так, чтобы принцесса могла ясно видеть каждую из них.

— Думаю, ты могла бы назвать их... сувенирами.

Крест для священника. Бриллиант для торговца. Крюк для сутенера. Паук для владельца бара. Клинок для моей матери.

— Ты убил их? — шепчет она.

Она хочет знать, как ей следует меня бояться. Как далеко она должна прятаться от когтей и клыков зверя, держащего ее в клетке.

— Они это заслужили. — Сексуальным преступлениям не может быть оправдания. Из-за меня священник не может нападать на мальчиков из хора, дилер не может нападать на детей своих клиентов, сутенер не может жестоко обращаться с невинными женщинами и девочками, а владелец бара не может подливать напитки своим клиентам.

Ноэль сглатывает.

— Где сейчас твоя мать?

Я постукиваю по своему первому татуированному суставу. Мое первое убийство.

— Давай просто скажем, что она больше не может оставлять шрамов.

Она исчезла, как только вспорола мне живот. Оказывается, у нее были богатые мама и папа и наследство, о котором я никогда не знал. Они заплатили за то, чтобы подмести все под ковер, вытереть ее грязную доску начисто.

Ее первой ошибкой было научить меня выслеживать кого-то, кто не хочет, чтобы его нашли. Ее второй ошибкой было дать мне повод найти ее.

Когда я это сделал, я не стал затягивать. Не мучил ее так, как она мучила меня с рождения.

Но я закончил работу.

Как только ее кровь оказалась на моих руках, что еще оставалось?

Охота на беглецов для агентов по залогу оплачивает счета. Избавление от худших хищников, ходящих по земле, очищает мою почерневшую душу.

— А как же твой отец? — Спрашивает Ноэль. — Он не защитил тебя от нее?

Я хихикаю.

— Не-а, это из-за него я в этом захолустном городишке. Дорогая мамочка сказала мне, что он не хотел иметь со мной ничего общего всю мою жизнь. Решила, что он просто еще один подонок. После того, как я научился выслеживать людей, я добавил его в свой список. Ему нужно было заплатить за то, что он бросил меня с моей матерью-психопаткой.

Она не кивает и не говорит ни слова. Возможно, она даже не дышит. Ловит каждое мое слово, каждый слог.

— Я нашел его, и первое, что он мне сказал, было то, что он пытался найти меня в течение многих лет. Он хотел узнать меня, быть частью моей жизни, быть отцом, но она скрывала меня от него. Это был ее способ наказать его. И меня.

Годы моей жизни, которые я никогда не верну. Воспоминания, которые мы с ним никогда не создадим.

Ноэль тяжело вздыхает.

— Я думала, моя мама плохая. Все, что она делает, это контролирует меня и заставляет чувствовать себя никчемной.

— Звучит совсем как у меня.

Ее голубые глаза обращены ко мне. Что-то новое вспыхивает в ее взгляде. Как будто кто-то наконец понимает ее.

— Из-за нее ты не специализируешься в искусстве.

Вспышка удивления, но она уже должна была знать, что я провел свое исследование. Я знаю о ней все.

— Да. Она хочет, чтобы я поступила в медицинскую школу. Я думаю, потому что Тео готовится к медицине, и у нее есть это странное соревнование с его мамой. Кто может обручиться первым, выйти замуж первым, забеременеть первым. У кого самый большой дом, самая дорогая машина, самый успешный ребенок.

— Натравливает тебя на твоего парня?

Ее светлые брови сходятся вместе.

— Ты знаешь о Тео?

Я наклоняюсь к ней с улыбкой.

— Я знаю твою специальность. Конечно, я знаю имя твоего маленького бойфренда.

Уголок ее прелестного рта приподнимается. Мое сердце замирает.

— Но ты не знаешь, что он больше не мой парень. Полагаю, твои навыки преследования немного подзабыты.

Я подхожу к ней, и дерзкая ухмылка сползает с ее лица. Но она не двигается. Даже когда моя рука опускается к ее горлу. Она не отпускает еще одного язвительного комментария. Паника нарастает, ее пульс подскакивает под моим большим пальцем. Я сжимаю ее шею. Недостаточно, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы сделать ее влажной для меня. Ее голубые глаза остаются широко раскрытыми и прикованными к моему лицу, когда я наклоняюсь к ней, касаясь губами ее уха.

— Принцесса, ни одно из моих умений не поддается сомнению.

Я опускаю руку, когда ее сердце, кажется, больше не выдерживает, но я не убегаю, и она застывает на месте.

— Больше не парень, да?

Она качает головой, прочищает горло.

— Мы расстались.

Я откидываю голову к стене и ухмыляюсь.

— Позор.

Легкое пожатие плечами.

— Мы лучше друзья, чем пара.

Мне было абсолютно наплевать на него. Одна ночь в моей постели, и она бы совсем забыла о нем.

— Что ты всегда рисуешь?

— Эм. То, что иногда я вижу. В других случаях у меня в голове возникает образ.

— Ты когда-нибудь рисовала людей?

Она опускает взгляд на свои руки, сцепленные перед ней.

— Однажды. — Она смотрит на меня сквозь ресницы. — Я нарисовала тебя.

Она полна дерьма, но мне это нравится.

— Держу пари, что так и было. Так тебе нравится рисовать?

Вопрос сбивает ее с толку.

— Э-э, да.

— К черту то, что тебе говорит твоя мать. Если ты хочешь быть художником, иди и будь художником.

Моя мать хотела, чтобы я терроризировал мир, как и она. Пыталась сделать меня своей копией. Она бы перевернулась в своей гребаной могиле, если бы увидела, во что я превратился.

— Довольно сложно, когда я пленница в чьем-то подвале. — Опять этот сарказм. Я хочу выебать это из ее рта.

— Это для тебя не ново. Ни одна часть твоей жизни никогда не принадлежала тебе. Ты ни за что не отвечаешь. Ты всегда была чьей-то пленницей. — Я встаю, и она больше не спорит. — Теперь ты моя.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

КЭССИ

Пока ван Бюрены дают интервью на пресс-конференции, мы вчетвером пробираемся в их дом. Я запомнила код их двери много лет назад—1-2-2-8. День рождения Ноэль.

Энджел дважды гавкает, прежде чем перевернуться на спину, чтобы потереть живот. Тео делает ей одолжение, пока я бегу наверх с Пайпер и Эддисон. Нам нужно спешить. Ван Бюрены могут вернуться в любое время, и мы понятия не имеем, каков график работы их домработницы.