Марну радовало, что Алинка хоть и была ее надзирательницей, но в отличие от Катарины она лебезила и старалась всячески угодить. Алинка оберегала ее от работы, меняла одежды и за один день уже трижды покормила. Еда была пресной и скудной, но всегда подавалась Марне большими порциями. Одежду взяли из запасов для самых лучших и праздничных случаев. Пока другие словенки потели от работы в льняных рубахах и платках, Марна гуляла в полушубке и кожаных ботинках. Ей также подарили венец с височными кольцами. По ним можно было отличить словенскую женщину от скандинавской, что носила фибулы, металлические застежки, которые крепились к одежде.

Но Мирославе было все равно на фибулы или венцы, сапожки или портянки. Все ее мысли теперь были заняты выживанием, а затем возвращением домой. Но нельзя было думать о втором, пока не в порядке было первое. Если Мира и собиралась принять новую жизнь, то только так, как это было выгодно ей. Она думала, как подчинить себе Рёрика, как спасти Райана и отблагодарить Олега. В голове крутились слова, сказанные ирландцем под свистом плетей:

«Она вёльва».

Марна знала, как женщины такого рода ценились среди викингов. Они не подчинялись законам, вершили суды, их слово было последним, ведь вёльвы, как полагали викинги, были связаны с богами. Но одного Марна смекнуть не могла: почему сами викинги на то не купились? почему не поверили Райану? Она желала доказать им, что она действительно знает будущее, ведь это хороший способ получить свободу и неприкосновенность. И потому тогда, в темнице, смогла передать Райану главное: их ждет смерть, Утреда ждет смерть.

И тогда, когда Мира получит свободу, можно будет подумать о главном: где она и как вернуться назад? Теперь ей особенно сильно этого хотелось. Увидеть Александра. Показать ему, что она вовсе не трусиха, и уж если справилась без него в девятом веке среди варваров, справится и в Петербурге, чьи главные опасности — повышенная влажность, отказы издательств и депрессия.

После заката Олег вернулся, и это было лучшее время за весь день. Еда уже была готова, и словене собрались у костра и ели снаружи. Они рассказывали истории и небылицы о том, как видели русалку или лешего, хвастались друг перед другом проделанной за день работой или дичью, пойманной на охоте, порой ругались, но быстро остывали. Мирослава не понимала их речь, но охотно училась.

Например, она узнала то самое слово «присно», что до сих пор можно услышать в молитвах. Когда словене так говорили, они имели в виду «всегда», «вечно». Таких выживших слов было много. Иже — это «который», благий — «хороший». Жилая территория называлась «посадом», а лошадь — «лошаком». Оказалось, что ладонь — это «длань», и современные ладушки никакого отношения к ладоням не имеют. Ладушками называли влюбленных, возлюбленных. И тогда Мирославе вдруг стало ясно как день, почему именно Ладой звали богиню весны и почему Олег называл Мирославу Ладой.

Но самым любимым словом Мирославы стало слово «обман». Каждый раз, когда словене ругались или спорили из-за чего, один из них вставал, махал рукой и во всю глотку кричал: «Блядь!» Впервые услышав такое, Мира подавилась рыбой. Косточка и впрямь встала у нее поперек горла. На мгновение ей почудилось, что она больше не в девятом веке. Быть может, это очередной сбой? Быть может, она все-таки лежит под аппаратом, а один из докторов, наблюдая за плохими показателями жизнедеятельности, позволяет себе ругаться? Но на второй раз, когда Мирослава услышала это слово и перепугалась, Олег смог ей объяснить, что так нужно говорить, когда тебя кто-то обманывает.

— Например, варяги — хорошие люди и славные воины. То блядь! — весело объяснял он ей на древнерусском, и на его счастливом лице играли языки пламени.

Мирослава пыталась сдержать ухмылку, но не могла. Каждый раз, когда Олег повторял это непристойное слово нежно и медленно, словно уча ребенка, Мирослава брызгала слюной от хохота. Олег думал, что она смеется над шуткой о варягах, и потому смеялся вместе с ней. Он был счастлив. В такие моменты и сама Мирослава забывала о том, где она теперь и с кем.

— Еси красна, — вдруг голос его сделался тихим и взволнованным.

Он говорил ей, что она красива. Красные губы Мирославы сжались, теперь изображая неловкую улыбку. Она смотрела то влево, то вправо, но глаза Олега не оставляли ее лица. Теперь они, казалось, стали черными и бездонными. Но то были лишь расширенные от волнения зрачки. Олег смотрел на предмет своего обожания впервые так долго и так жадно.

— Еси красна, — тихо повторил он, чтобы спасти ситуацию от дальнейшей неловкости. — То не блядь.

Мирослава, широко открыв рот, вновь рассмеялась. Олег удивился ее крупным, ровным, расположенным совсем друг к дружке и сверкающим, словно луна, зубам. Он отвлекся на них, но потом опомнился. Ее смех обидел его. Мира понимала, каким учтивым пытался быть этот словен. Для мужчины девятого века у него хорошо получалось. Но сам Олег даже не мог представить, как последнее слово все портило. Если бы он только знал и если бы она могла объяснить ему, он смеялся бы вместе с ней.

Мирослава успокоилась и сделала глубокий вдох. Обиженное лицо Олега привело ее в чувства, хотя щеки девушки до сих пор подергивались от сдерживания непрошеного смеха. Она не могла выразить свою благодарность словами, потому как не знала их, и, поддавшись хорошему и легкому настроению, быстро чмокнула Олега в щетинистую щеку. Тот отстранился. Словене, прежде говорившие и громко употреблявшие еду, вдруг затихли и уставились на Мирославу с Олегом.

— Ох, — виновато вздохнула она, тут же осознав, в чем дело.

— Ладушки, — хихикнула Любава, сидевшая под боком у матери.

Мирослава отвернулась от Олега, опустила голову и продолжила ковыряться в жареной на костре рыбе, которая лежала у нее на коленях. Олег сверлил ее взглядом. То, что было для нее лишь невинным выражением благодарности, для него было призывом чуть ли не к браку. Он искренне не понимал ее.

Потихоньку словене и сами начали возвращаться к своим разговорам. Правда, теперь они перемывали косточки Мирославе, или же Марне, как ее представил Олег. Они все гадали, кто она такая, откуда пришла, почему может перемещаться под водой и чего хочет от их славного предводителя Олега. Несмотря на любовь свою к сплетням, словене относились к Марне хорошо, уважали ее, любили и бережно хранили тайну Олега. Кто-то видел в ней обычную женщину, кто-то — прекрасную княжну, что сбежала из своего государства, а кто-то — русалку или даже богиню. Словене часто спорили об этом за костром, где Мирослава и слышала то самое неприличное слово. Оставалось одно: научить ее говорить. Только сама княжна-русалка может рассказать о себе правду.

Глеб на ужин к костру не явился. Олег понял, что все же брат его набрался смелости пойти к Иттан. Становилось опаснее. Братья ходили по острию ножа. Олег поставил несколько стражников на ворота и возле своей землянки, чтобы прилечь на дорожку и набраться сил перед походом. Однако после поцелуя Олег не мог сомкнуть глаз. Укутавшись в шкуры, Мирослава спала на соседней лавке у противоположной стенки. В помещение пробивалась серебряная струя лунного света. Было видно пыль, которая поднималась в избушке от каждого тяжелого выдоха Олега, и кружилась, танцевала и танцевала. Олег думал о Мирославе. Он думал о ее поцелуе. Что же он значил? Олег хотел еще, и он должен получить еще один поцелуй, но прежде нужно узнать правду.

— Олег! Олег! — кто-то кричал во дворе.

Словен тут же вылетел из землянки, схватив нож, что всегда хранил под подушкой, набитой сухой травой. Алинка стояла посреди двора и горланила во все горло. Она подпирала своим крепким плечом Глеба. Кажется, он был ранен. Когда же Олег подошел ближе, он увидел стрелу, вошедшую туго и глубоко в правую руку выше локтя. Когда словен присмотрелся, он понял, что стрела пробила руку насквозь.

— Что случилось?.. — обеспокоенно спросил Олег и инстинктивно вышел на шум: Марна вышла следом, укутавшись в шубку. Ее потряхивало от холода, и лицо было заспанным.