— Маргариточка, детка, как? Как всё прошло? Я не поехала на похороны Никулички, не могла это вынести. Всё было достойно? У меня сердце всё заходится, никакие лекарства не помогают.

— Зинаида Макаровна, родная, всё прошло чинно и благородно. Уверена, Нике бы понравились её похороны. А что это мы сердце не бережём? Стольких лоботрясов и хулиганов выучили, воспитали, и сердце сберегли, а теперь что?

— Полно тебе старуху бранить, Ритулечка. Я ведь сама всё понимаю. Но никак не могу унять боль утраты. Как же моей Вероникочки больше нет на белом свете? Вот ещё совсем недавно мы чай с ней пили, она нам с Алёшенькой приготовила свой фирменный вкусный борщ. А какие Ника мне в её «Просто Я» сшила наряды! Я их теперь даже надеть не могу, загляну в шкаф, посмотрю на эти семь великолепных нарядов и свою родную Веронику вспоминаю, плачу, плачу. Она же мне как доченька была! Я всегда нарадоваться не могла, что сыну Бог такую замечательную невесту послал. А теперь он один как перст. За что нам эти наказания, милая?

— Какая же вы старая, Зинаида Макаровна?! Вы у нас ещё ого-го! И наряды мы эти ваши новые обязательно выгуляем! Я же Нике обещала о вас позаботиться, так ведь? Вот, теперь вы можете согреться под моим тёплым крылышком. Мне тоже горько, что нашей девочки больше нет с нами. Но пути Господни неисповедимы. Нельзя нам отчаиваться, унывать сейчас. Уныние — грех. Да и Веронике бы не понравилось, что мы живые здесь грустим, слезами землю орошаем. Нам её надо отпустить со светлой лёгкой радостью на сердце.

Мы с Илларионом недоуменно наблюдали за странным диалогом моей мамы и фрау Ротенберг. Рубрика была без комментариев. Мне даже было нечего сказать. Как-то захотелось снова напиться до беспамятства. Я посмотрел по сторонам, Лёвушкин тоже. Над чем мы с ним оба не преминули поржать от души.

— Что, Алёшенька, скрытые камеры ищешь, думаешь, нас разыгрывают?

— Вроде того. Тебе тоже так кажется? Я ведь не один вижу и слышу это безумие?

— Нет, ты сходишь с ума не один. Но нас, похоже, удивлено только двое. Ты посмотри, все, абсолютно все здесь присутствующие смотрят на происходящее спокойно, как будто, так и должно быть. Ты мне ничего не хочешь сказать, Алексей Владимирович?

— Илларион Львович, ты предлагал меня упаковать? Упакуй меня пожалуйста подальше отсюда.

— Поздно батенька, это предложение было подарочным бонусом и теперь уже не действует! Да и мне, знаешь ли, доставляет удовольствие, что фрау Ротенберг доводит ещё кого-то, кроме меня.

— Бессердечный ты человек, Лёвушкин, редиска!

Насмеявшись со своим новым другом — Илларионом. Да, я в тот момент приятно осознал, что у меня, оказывается, появился друг и соратник в лице майора Лёвушкина. Вот так, как говорится, друзья познаются в беде. И у меня значительно улучшилось настроение от этого умозаключения и от нашей ироничной с Илларионом беседы.

Я не стал дальше слушать, о чём там щебечут моя мама и Марго. В целом я был не против, что моя маман нашла отдушину в чьём-то лице кроме моего. Тем более я сам нуждался в спасительной отдушине, да и вообще надо было заниматься расследованием. Нам с Лёвушкиным ещё столько всего предстояло…

Я прошёл в просторную залу Пашиного особняка. Сразу было видно, что Баршай обустраивал и зал, и весь свой особняк дорого-богато и безвкусно и сам, без помощи дизайнера. Ох уж это ужасное сочетание алого, бордо и золота/позолота во всём интерьере: в бархатных тяжёлых портьерах с увесистыми и в то же время роскошными занавесками в виде ламбрекенов, оснащенных бахромой, драпировкой, и собранными в складки, в стульях с мягкой обивкой и утяжкой, похожих на раздутых объевшихся чиновников, с гнутыми массивными ножками-лапами в стиле ампир, в диване с множеством пышных подушек и резными подлокотниками, даже в овальном большом столе на двух громоздких ножках, и тот выглядел гротескно торжественно, просто угнетая своей нелепой величественностью. На деле же ампир выглядит восхитительно, если в интерьере детали, мебель подобраны грамотно, лаконично, со знанием дела, в меру и со вкусом. Но Паша застрял в наших 90-х, и у него не было жены с таким эстетическим вкусом и умом, как у меня. Ему надо было блеснуть перед другими своими «хоромами». Возможно, и я бы сделал в своём доме всё ровно также, если бы не Ника…

Возле стола суетились Анжела и Настенька, помогая накрывать шеф-повару «Пегаса» Михаилу Пшеничному, который вызвался организовать приготовления для поминок. Настя, надо заметить, уже была снова при параде и весела, словно у них с Олегом не произошло никакой размолвки. Вот я всегда завидовал таким людям — не обременённым разумом, ведь они совершенно не думают, не парятся, живут себе просто, не напрягаясь. На одном из стульев, похожих на раздутых чиновников, сидел не менее раздутый Модест Эммануилович. Был бы я художником, непременно нарисовал на Михельсона карикатуру. Сразу почему-то вспомнился Земляника из «Ревизора» уважаемого Николая Васильевича Гоголя. Я улыбнулся своему наблюдению. Меня стало отпускать напряжение последних дней, мучавшее и давившее тяжёлым металлическим обручем, не давая дышать. Я, конечно, мужчина и должен быть сильным… Но мои нервы сдавали, я был обессилен, растерян, угнетён и напуган. Да! Я — мужчина тридцати семи лет с уже посеребренной проседью волос — был напуган! Я боялся, потому что кто-то лихо, нагло вторгся в мою жизнь и умело управлял ей. Я не знал, кто он. Я не знал, что он ещё придумает. Я находился в состоянии полной неопределённости, а моя собственная жизнь напоминала мне теперь руины, среди которых где-то ещё была явно заложена парочка мин. Была бы Ника жива, она нашла нужные слова, чтобы меня утешить, дала мне дельный совет, что делать дальше. Но этот кто-то отнял у меня Веронику — самое святое, что было у меня в жизни. Я разозлился и стукнул кулаком по оконному подоконнику залы, отчего стекло задребезжало и зазвенело. Все обратили на меня свои сочувственные взгляды. Нет, меня не отпускало, меня штормило из стороны в сторону, одна эмоция сменяла другую, точно картинки в калейдоскопе. И тут я услышал до боли знакомый, родной голос…

— Алексей, не пытайся так сильно напрягать извилины, у тебя всё отражается на твоём красивом лице. И не сверли во мне дырку своими бирюзовыми глазами с кофейным ободком.

Ника?! Но?! Я резко обернулся и дёрнулся, как ошпаренный!

— Тише, Алексей. Ты так всех распугаешь. Нервишки шалят? — Конечно, мне почудился голос Вероники. А вот Марго была вполне настоящая и говорила со мной лилейным шепотом, гладя заботливо по плечу, успокаивая.

— Вы, Маргарита, меня уже пугаете сменой своего настроения. То вы раздражительная со мной, то добрая. И давно мы перешли на ты?

— Бросьте, вас давно ничто и никто не в силах напугать. А я вообще — человек противоречивый. Моё настроение может быть полярно противоположным в зависимости от желаний, обстоятельств, людей. Вот на кладбище ты меня раззадорил, и я была не в духе. А сейчас ты стоял весь такой романтический герой, страдающий, взволнованный, что во мне взыграли трепетные чувства.

— Марго, вы не противоречивая, а сложная. Есть разница.

— Кому как, всем, знаешь ли, не угодишь. Ты вот тоже — тот ещё подарочек. Может, поэтому Ника с тобой столь долго прожила. Как там говорят: противоположности притягиваются. Она была святая, чистая, а ты — грешник, бандит из 90-х, любитель женщин, денег и алкоголя.

— Фрау Ротенберг! Вы что себе позволяете?! Чёрт побери! Вы на меня всех собак повесить решили?! Кто ты вообще такая?!

— Наконец-то, Лёша. Вот мы и перешли обоюдно на ты. А ты давай, продолжай, злись, выплёскивай эмоции. Тебе надо выговориться, выпустить пар. Ты же весь ходишь сплошным комком нервов, держишь эмоции в себе, так и до психиатрической больницы недалеко. А я на тебя благотворно влияю, на эмоции вывожу.

— Может, мне тебе ещё и спасибо сказать? Или денег за психологическую помощь заплатить?

— Что ты, какие деньги, я же обещала ангелу позаботиться о тебе и Зинаиде Макаровне. А Маргарита Ротенберг слов на ветер не бросает.