— Что-то мне всё чаще и чаще задают вопрос: «Как же я построил такой бизнес?». Впрочем, это уже лирика. Что говорят ваши, как Настя?

— Настя жить будет, всё на деле не так страшно, как пытался нам подать твой артистичный зам, никакая там пена в помине изо рта не шла. Но пускай пока Олег Юрьевич покуражится: те, кто сейчас себя ведут наиболее странно и наигранно, могут быть причастны к преступлениям. Да, мститель вряд ли себя выдаст столь очевидно, но его помощники…исполнители где-то поблизости от тебя. Я вообще посмотрю, каждый второй в твоём окружении горит желанием блеснуть актёрскими способностями. Хоть всех вместе собирай и допрашивай, глядишь, кто-то и расколется в содеянных преступлениях.

— Чтобы тебе всех подозреваемых вокруг меня собрать — придётся целый стадион арендовать, ибо в твоём скромном допросном кабинете столько моих врагов не поместится.

— Несмешно, Алекс. Всё очень даже несмешно. Я вообще не знаю…не понимаю, как и кому ты сейчас доверяешь, разве что Маргарита Эдуардовна остаётся чиста и вне подозрений.

— Господи! За какие мне всё это грехи?! Илларион, и что ты мне прикажешь делать с вновь открывшимися обстоятельствами?

— Смотри, сейчас мы выйдем из твоего кабинета и разыграем представление, сделай вид, что ты очень зол, можешь даже в сердцах послать меня, только не переигрывай, нам надо на время усыпить бдительность твоего мстителя, заодно посмотрим на реакцию людей, кто-то себя да выдаст.

Я разъярённо выбежал из своего кабинета, размахивая руками и крикнул в след шедшему за мной Иллариону:

— Ты ещё не знаешь, с кем связался, майоришка! Меня он подозревать вздумал?! Ты бы лучше настоящего убийцу искал! Я теперь пойду сам куда надо, и от твоих звёзд на погонах щепки полетят.

— Алексей Владимирович, не забывайтесь! Вы говорите с сотрудником правоохранительных органов при исполнении, а то и правда вас посажу суток на пятнадцать для начала.

Мы якобы продолжили с Лёвушкиным перепалку, а сами, уже смеясь, спускались в лифте и думали, что будем делать дальше.

— Браво! На бис! Алексей, вам пора менять сферу деятельности. Все семь Станиславских бы сказали вам: «Безоговорочно верю!».

— Что вы, товарищ Лёвушкин, меня впору закидать тухлыми помидорами за совершенно бездарную тривиальную актёрскую игру.

— Да вы напрашиваетесь на комплимент, голубчик.

— Я так и не дозвонился до Марго. Где черти носят нашу шельму?

— Странно, пару часов назад с ней говорил. Так она, конечно, не важно себя чувствует после операции, но в целом бодрячком. Ты бы с ней помягче сейчас говорил, итак, у фрау Ротенберг стресс.

— Какая операция, Илларион? Почему мне никто не сказал?

— Во-первых, почему тебе должны были об этом сказать? Личная жизнь Маргариты Эдуардовны вас совершенно не касается, мой дорогой друг. А, во-вторых, Марго прооперировали экстренно.

— Господи! Она должно быть ненавидит меня теперь ещё больше.

— Не бери в голову, закончим расследование, Марго вернётся на историческую родину, и забудете вы друг друга, как страшный сон.

— Свежо предание — да верится с трудом. Марго — невыносимая женщина.

— Да, да, и обольстительная, смотри, не попадись в её сети любви.

Меня слегка передёрнуло от напутствия Иллариона, потому что временами мне начинало казаться, что моя неприязнь к Марго скорее от обратного. Да, я боялся, что фрау Ротенберг мне всё же нравится, как женщина. Но я даже такой шальной мысли не хотел допускать, потому что любил только Нику и хотел быть ей верен, хотя бы…теперь…какое-то время после кончины любимой. В этом вся перчинка, что нас мужчин порой тянет к другим женщинам: да, мы можем хотеть первую, третью, пятую, десятую, но любить только одну женщину. И наши потребности в соитии с другими никак не связаны с тем, что мы разлюбили свою женщину, остыли к ней. Женщины этого не разумеют и чуть что сразу клеймят нас: «козёл», «бабник», «озабоченный», «ни одной юбки не пропустишь», «изменщик», «ты меня не любишь» и так далее по списку нелицеприятных эпитетов.

Я подъехал по указанному адресу к дому Марго: странная, старая трёхэтажная постройка с облупившейся краской, чем-то отдалённо напоминающая сталинку, настолько обветшалая, что не сегодня завтра рухнет точно, местами выбитые окна и покосившая деревянная подъездная дверь. Я ещё раз взглянул на адрес, что мне любезно дал Илларион: ошибки быть не могло. Но как наша изящная, благородная фрау живёт в таком непригодном убранстве?

Третий этаж, квартира восемь. На фоне остальных квартир дверь квартиры Маргариты выглядела вполне пристойно, тёмно-коричневая, лакированная, почти новая, даже номер на квартире отблескивал. Только не было звонка, и я робко постучал. В квартире послышался какой-то грохот, потом знакомое мне уже ругательство Verdammt, а затем дверь со скрежетом открылась, но за ней никого не было.

— Корф, проходи, мне не до приёма сейчас, располагайся, чувствуй себя, как дома. — Откуда-то из недр квартиры раздался тихий лилейный голос Марго.

— Как ты узнала, что это я?

— Ах, Илларион звонил, просил, чтобы я была с тобой мягче. Он сказал, что ты раскаиваешься и готов пасть передо мной на колени.

— Аки майор у нас шутник какой и благодетель.

Я осматривал жилище Маргариты: уютная маленькая кухня в светлых тонах, кухонный гарнитур персикового цвета, уставленный множеством кружек, тарелок, посуд самых разных цветов, жёлтый холодильник, стилизованный под ретро, нежно-салатовая барная стойка, которая соединяла кухню и зал, и два барных высоких кресла из бежевой кожи в тон дивану в зале. В зале висели радужные нитяные шторы до самого пола, за которыми виднелись огромные окна во всю стену. Я вальяжно раскинулся на диване и закрыл глаза, у фрау Ротенберг было слишком комфортно, даже лучше, чем у меня дома когда-либо. А я порядком устал за последние дни, и мне вдруг захотелось остаться у Маргариты в этой неге навсегда, мои веки тяжелели, сон уносил меня куда-то вдаль.

— Лёша, где ты ходишь? Я тебя уже вся заждалась. — Вероника томно меня звала, почти шёпотом. Я пошёл на голос на ватных ногах, боясь спугнуть видение. Ника лежала на какой-то круглой кровати, замотанная в шёлковую белоснежную простыню. Она заливисто рассмеялась, крутанула кровать, запустила одну руку в свои русые кудри, а второй придерживала на себе простыню.

— Ника, но ведь ты… Как? Не понимаю.

— Алёша, будешь много думать — рано состаришься. Глупенький, иди ко мне, я соскучилась по тебе. Ты совсем перестал меня вспоминать, только расследуешь, расследуешь.

— Ника, я вспоминаю, ты что? Ты боишься, я тебя забуду? Никогда! Я же люблю тебя.

— Тогда покажи мне свою любовь. Мы так давно не были с тобой близки, мне не хватало тепла твоего мужественного тела. — Вероника приблизилась к краю кровати, отпустила простыню, отчего её прелести оголились, и потянула меня руками на себя.

Я нерешительно коснулся собственной жены, всё ещё не веря происходящему, провёл ладонью по груди любимой, погладил волосы. Любимая подалась ко мне и поцеловала своими обжигающими губами. Только от поцелуя с Вероникой меня всего словно пронзило током. Наши тела сливались в одно, мы занимались любовью долго, ненасытно, как никогда. Я уже порядком обессилел, но не мог остановиться, не хотел отпускать любимую, которая от удовольствия прикрыла глаза и прижималась ко мне всё сильнее. Я смотрел на Веронику и забывал обо всём на свете: моя родная, хрупкая девочка, её юное тело светилось в лучах солнца, украшенное созвездиями красивых родинок, пухлые губы алели от наших поцелуев. Но неожиданно моя жена открыла свои серо-голубые глаза, которые резко потемнели, и холодно спросила:

— А ведь ты поверил, что меня больше нет. Ты даже не попытался меня найти. Чьё убийство ты безустанно расследуешь?

— Ника, но как же? Твоя подруга — она свидетель?

— Какая подруга?

— Как это какая? Маргарита?

— Если бы ты меня любил, то…