— А откуда у неё взялась эта сфабрикованная запись?

— Маргарите Эдуардовне запись прислал неизвестный на электронную почту накануне случившейся трагедии. Работал профессионал, так как нам не удалось установить даже, из какой точки мира произошла отправка письма.

— Дело ясное, что дело тёмное. Я прямо чувствую себя большим человек — против меня разворачивается такая нешуточная масштабная военная операция.

— Нам точно не до шуток. У меня много было глухарей, но, чтобы так… Черта с два.

— Да, вы, майор, ругаться умеете. Свят, свят. А я уж думал, над вами светится нимб высоко интеллигентного и воспитанного человека.

— Но, но! Поговорите мне ещё, главный жулик! Это я ещё из вас не выбивал чистуху и пальчики не откатывал ваши. А там того и гляди, упакуем вас и закроем!

— Илларион Львович! И где вы набрались сей жаргонщины? Вы меня ещё редиской назвали бы!

— Алексей Владимирович, редиска — это уже архаизм. Вы бы поработали с моё в правоохранительных органах, пообщались с законниками, и моего хуже заговорили.

И мы с майором от души рассмеялись. А я и не заметил, как мы все уже подошли к могиле Вероники.

Мы стояли лицом к лицу друг с другом эдаким полукругом. А на дне неглубоко вырытой могилы сквозь припорошенный первый осенний снег алели вышитые розы вишнёвого цвета с золотыми стеблями и лепестками гроба Вероники. Я посмотрел на вбитый в могилу крест, содрогнулся и встретился взглядом с ней — Ника смотрела на меня с фотографии, словно живая, улыбалась своей искренней, лучистой и доброй улыбкой. И я заплакал, не таясь. Даже сквозь слёзы я видел, как меня теперь уже не с ненавистью, а с интересом изучает фрау Ротенберг. Мне совсем не нравилось, что поток моих душевных переживаний постоянно прерывается наглым и бестактным вниманием со стороны Маргариты Эдуардовны. Она будто специально меня испытывала и не давала, как положено вылиться моему горю. И ещё больше мне было неловко, неудобно и стыдно перед любимой Никой, что, стоя на её похоронах, я гораздо больше занят в мыслях о другой, об этой немецкой подруге. Голубь. Белый голубь откуда-то неожиданно прилетел, появился из воздуха и, воркуя, сел на фотографию Вероники. Небо вдруг просветлело, и выглянуло робкое едва тёплое солнце, согревая меня уже порядком продрогшего. Дождь успокоился, и от крупиц мокрого мерзкого снега не осталось и следа. Я сразу понял, что это благой знак. Потому что Ника очень любила голубей, подкармливала их. Особенно, когда она встречала голубей в каком-нибудь храме. Любимая всегда говорила, что голуби — священные птицы, единственные птицы, кому открыты врата рая. Все кроме меня из присутствующих уже бросили по горсти земли на надгробие, сложили свои цветы, а я всё любовался белым голубем и фотографией Вероники. Я и не заметил, как мы остались…втроём: я, Ника и чертова Маргарита Эдуардовна. Я вспомнил, что у меня остался в кармане пальто кусок булки от сэндвича, недоеденного на днях, вытащил его и, подойдя ближе к кресту, к кромке могилы, протянул его голубю. Голубь несмело наклонился, посмотрел мне в глаза, взял клювом кусок булки и взмыл высоко в небо…

***

— Алексей, Лёша, вы нас слышите. Эй. Очнитесь! Я, конечно, мечтаю вас наказать, как следует, но умирать вам пока рано!

Маргарита била меня своими хрупкими руками всё в тех же чёрных перчатках с множеством пуговиц, но только, не как в первый раз с ненавистью, а теперь с тревогой, пытаясь привести в чувства. Она пыталась поднять мою обмякшую тяжёлую тушу, но ей это было просто не под силу. Сквозь какую-то пелену на глазах и клубы дыма я видел, как фрау Ротенберг мечется возле меня, кому-то что-то судорожно говорит и требует, требует. Голова снова гудела. Я не чувствовал собственного тела, не мог пошевелить ни руками, ни ногами. И, казалось, что меня оглушили. Правда, сквозь это оглушение до меня иногда доносились обрывки фраз…

— Илларион, я, конечно, попила немало вашей крови, как вы выражаетесь. Но я настаиваю! Сделайте же что-нибудь.

— Маргарита, я сделал всё, что только возможно! Скорая едет. Я вызвал спецов. Место преступления мы огородили! Что ещё вы от меня хотите?!

— Пашка, да что же за напасть такая на Алёшу нашего? Хорошо хоть, больше никто не пострадал.

— Олег, я не поняла, а поминки будут?

— Настя, ты правда идиотка или прикидываешься? Какие, мать их, поминки?! Гроб взорвали, взорвали!

Гроб взорвали. Пустой гроб взорвали.

Я сидел в карете скорой помощи почти без сознания. В нос ударил едкий запах нашатыря и чего-то ещё медикаментозного. Постепенно я приходил в себя, только всё ещё слышал приглушенно, видел мутно, и голова гудела.

— Доктор, что с ним? — Фрау Ротенберг на удивление с трепетом беспокоилась обо мне.

— С ним всё в порядке, уважаемая. У него шок. Небольшой ушиб головы. От удара взрывной волны произошла небольшая акустическая травма уха, это быстро пройдёт. Я назначу соответствующие препараты. Главное — потерпевшему необходимо находиться в покое.

— Покой нам только снится. Доктор, а у него точно только ушиб головы? Может, его проверить на сотрясение мозга?

— Я со своей стороны в этом необходимости не вижу. Но если вы хотите, мы можем отвезти Алексея Владимировича в больницу, дабы точно его продиагностировать. А вот вам, уважаемая, надо руку то обработать? Вы уже в таком состоянии сколько ходите? Явно много крови потеряли.

— И правда. А я даже не заметила. Наверное, об изгородь соседней могилы руку поранила. Если бы не Алексей Владимирович…меня бы уже самой в живых не было. Он каким-то чудом и сам успел за секунду до взрыва отойти чуть от могилы и меня собой прикрыл. Мы же с ним вдвоём были там…на самом краю. Нас бы! — Маргарита на секунду сняла свои солнцезащитные очки, промокнула глаза, вытерла сажу с лица. Ко мне наконец-то вернулось зрение, и я увидел, что одна из перчаток фрау разорвана, а из руки у неё сочится кровь. Я было хотел посмотреть на её лицо без очков, взглянуть в глаза, но не успел. Почти всё время с нашей встречи с ней меня волновал вопрос, почему в столь ненастную, отнюдь не солнечную погоду она в этих своих солнцезащитных очках, да ещё с толстенными стёклами.

— Какого цвета у вас глаза?

— Gott sei Dank! Алексей, вы пришли в себя!

— Вашими молитвами, видимо, Марго. Что же вы так пеклись обо мне? Вы же так хотели моей прискорбной участи, рыбам скормить на дне реки?

— Бросьте вы уже дурачиться. Wir sind nicht in der Stimmung zu lachen.

— Маргарита Эдуардовна, можно вас как-то попросить со мной на моём языке говорить? Я, уж извините, немецкой грамоте не обучен.

— Я говорю вам, что нам сейчас не до смеха. Всё очень серьёзно. Эти люди ни перед чем не остановятся, а вы тут хохмите. Господи, и как только мой ангел могла вас полюбить?

— Вы о Веронике? Почему вы её так называете?

— Потому что в отличие от меня она была чиста и непорочна душой — истинный ангел. Мы с ней, знаете ли, дополняли друг друга. Как огонь и вода. Я же — та ещё чертовка! Я надменная, властная, своенравная, самодостаточная. Я всегда получаю то, что хочу.

— Вероника тоже была обольстительной, самой обольстительной в мире.

— Алексей Корф, при мне вы можете не изображать влюблённого страдальца. Вы любите только себя и искренне уверены, что всё должно принадлежать вам. А Вероника вам больше не принадлежит. Пожалуй, это единственное, что вас может сейчас огорчать. Но в этом нет ничего предосудительного, я вот тоже такая. Да, я тоже обожаю исключительно себя. В этом мы с вами, мой друг, похожи.

— Да что вы знаете обо мне? Какие-то выводы горазды делать? И мы никогда не будем с вами друзьями.

— Ваше право. А выводы я о вас делаю правильные, поскольку побольше вашего знаю о Веронике. Я была её единственным другом. Я разделяла с ней все горести, переживания от вашей отвратительной совместной жизни. Чего мне только стоило сдерживать себя по отношению к вам!

Наверное, мы бы с фрау так и продолжали обмениваться любезностями, если бы снова не вмешался майор Лёвушкин.