Силы начисто покинули меня, и я покорно согласился с майором. Уснул, кажется, сразу, как только захлопнул за собой дверь такси. Проснулся, когда подъехал к своему дому: таксист с несвойственной водителям бережностью пытался меня добудиться, на улице уже светало. В полной бессознательности я добрался до своей холодной, одинокой постели, я ещё как-то пытался бодаться с покрывалом и одеялом, дабы укрыться, но не смог совладать с бессилием и неповоротливостью своей тушки, мгновенно уснув сладким сном младенца. Правда назвать сон сладким можно было с большой натяжкой. Мне снился калейдоскоп всего того удивительного и отвратительного, что творилось в моей жизни: Клоун, что направил на меня пистолет и с оскалом прокричал: «Ты ответишь за всё!»; Анжела, избитая и зарёванная, и в то же время, совершенно здоровая и сногсшибательная, манящая меня за собой пальчиком с серебряным кольцом с султанитом в обрамлении нити искрящихся фианитов; Вишний, пожирающий пирожные с бананом и маскарпоне; Настенька в окровавленном сарафане на берегу реки; Береслава, с любопытством читающая личный дневник Вероники; Марго, снимающая наконец-то свои дурацкие солнцезащитные очки, но лица её я и во сне не увидел; и мальчик с фотографии Лёвушкина, радостно смеющийся и запускающий воздушного змея в саду моего дома…дома в Слободе.

7 декабря, пятница

Я проснулся с давно забытым ощущением похмелья: в ушах звенело, скорее даже звонило, словно тысяча звонарей разом ударили в церковные колокола, голова раскалывалась, жадно хотелось пить и неприятно мутило. И было бы не так обидно, наклюкайся я реально накануне. Увы…меня мутило скорее от всего происходящего со мной, нежели от потребления какого-нибудь преприятнейшего горячительного, да и поджелудочная со скрипом пыталась переварить килолитры кофе, выпитые у Иллариона, ибо кроме него во мне почти сутки ничего более не было. Мои мысли словно муравьиная колония строили-перестраивали версию за версией, выдвигали идею за идеей, задавали вопрос за вопросом и сводили меня с ума. Часы показывали полдень. Илларион, должно быть, уже давно служил на благо Отечества. А вот мне не хотелось делать ничегошеньки. Я испытывал лишь одно непреодолимое желание — лечь и лежать, и развиваться в этом направлении. Но, превозмогая себя, я таки добрался сначала до бодрящего контрастного душа, затем до «странно» пустого для меня холодильника, посмотрел с отвращением на свою кофемашину и с досадой понял: «Придётся куда-то заехать поесть нормально, только потом я смогу мыслить вразумительно и с Лёвушкиным допытывать, допрашивать фрау Ротенберг». Мой гардероб изрядно оскудел с тех пор, как из моей жизни исчезли одна за другой две хранительницы уюта в доме — Вероника и Береслава. Нет, вещей, конечно, меньше не стало, но чистых и выглаженных одеяний стало маловато. Да, я — тот ещё грёбаный эгоист, как меня охарактеризовала давеча Маргарита Эдуардовна. И я самолюбиво привык, что у меня всё появляется само собой — по мановению волшебной невидимой палочки: вкусный и горячий борщ, чистые и выглаженные рубашки, ловко и виртуозно повязанный галстук, заправленная кофемашина и свежий, ароматный кофе, вымытые и сияющие блеском зеркала в ванной, зимняя резина у колёс машины взамен летней зимой, выброшенный мусор…даже новые запонки в тон костюму, который я на редкость сам себе купил, и те появлялись магическим образом сами собой…и многое другое. Я не помню, когда задавался вообще вопросами: «Откуда? Что? Почему? И как берётся?». Я строил для других людей дома…элитные Жилые Комплексы. Но и к этим домам, по сути, не имел прямого отношения — а лишь был верхушкой айсберга, заправлял всеми, командовал. А строили то маленькие люди там внизу, на дне, которых мне не было видно с высоты своего мнимого пьедестала. Так и моя собственная личная жизнь была устроена другими маленькими людьми…маленькими и незначительными для меня, которые делали всю мелкую работу, помогали мне. Мелкая работа, которую не замечаешь обычно, если не делаешь её сам. А ведь именно из мелочей и маленьких людей состоит вся наша жизнь. Пока я не разбогател, то жил приземлённее, скромнее, так как сам был маленьким человеком…обычным. Но, постепенно накапливая свои капиталы, поднимаясь на ступеньку выше, я менялся, обтёсывался, как прибрежные горы под натиском волн и ветра. Но окончательно меня изменили отнюдь не деньги, а люди, предавшие, продавшие, подставившие и забывшие. И в итоге я стал, как говорила моя Вероника, Царём-Батюшкой, у которого всюду злата, челядь и статус. И налаженный быт начал вольно и умело выводить реку моей жизни по правильным руслам, мне оставалось лишь с наслаждением плыть по тем или иным тёплым течениям, при этом не забывая раздавать оплеухи то Береславе, то Никуле, то Феликсу, то охранникам…не для чего-то и не потому, что я — эдакий деспот и самодур, а скорее для проформы, и чтобы не предали, не продали, как раньше другие. Да и человеку моего статуса и материального благосостояния полагается в обществе быть временами эдаким снобом и держать своих подданных в незримой узде. Там, где есть большие деньги, никогда нет места гуманности и добродетели. Даже, когда очередной «честный» бизнесмен или бывший малиновый пиджак с золотой цепочкой на шее «гуманно» помогает какой-нибудь церквушке, а ему «благодарно» отпускают за сие подаяние все грехи — это не больше, не меньше, чем товарно-денежные отношения. Бизнесмен будет дальше «честно» зарабатывать, а другая благодарная церковь со временем отпустит ему «новые прегрешения».

Задумавшись о грешниках и церкви, я подумал, что мне впору самому посетить храм, коему помогал в былые времена во дни просветления моего затуманенного разума, но моя грешная, эгоистичная душонка воспротивилась. Потому что, к счастью или к сожалению, я общался некогда со многими батюшками, священниками, патриархами и разуверился в таинствах посещения святых обителей: никакие грехи никому не отпускаются, да и грехи все и скверные помысли исключительно в наших собственных головах. Я мог сколько угодно страдать об утрате Вероники, винить себя в её гибели, каяться и молиться перед иконами или гневаться на того, кто превратил мою жизнь в Ад, но всё это не имело бы никакого отношения к вере и Богу и было исключительно сочным плодом сознания и моих собственных мыслей. Поход в церковь лишь на время мог облегчить мои страдания, но никак не помочь мне решить проблемы, найти убийцу любимой жены или хотя бы успокоить мысли. А вот позвонить родной матери мне стоило, я и забыл, когда с ней говорил после похорон Ники.

— Мам, ты как? Привет. Это я — твой непутёвый сын.

— Алёша, что случилось? Что у тебя с голосом? — Я тихонько заплакал, услышав нежное и доброе «Алёша». Я — мужчина тридцати семи лет с уже посеребренной проседью волос почувствовал вдруг себя беспомощным, брошенным, маленьким мальчиком.

— Я хорошо, мамуль, если можно так выразиться сейчас. Без Вероники моя жизнь уже никогда не будет прежней, конечно. Ты это…прости меня за всё. Знаю, что был с тобой груб, невнимателен к тебе. Ника! Её я тоже не замечал, не разглядел, не слышал, держал возле себя на привязи, как собаку в будке. Я и не подозревал, что она с кем-то дружбу водит.

Даже ты знала подругу Никуши, а я нет. Значит, с тобой она была откровенной. А мне, выходит, совсем не доверяла.

— Ну, полно вам, Алексей Владимирович! Ты же знаешь, я люблю тебя и принимаю любым, но сопли распускать не позволю, что за ребячество ещё?! Ты обязан быть выше обстоятельств, сильнее собственных возможностей в память о нашей Никуле.

— Конечно, я всегда должен быть быстрее, выше и сильнее. Простите пожалуйста, что дал слабину.

— Не ёрничай, будь так любезен, сын мой. Ты ведь прекрасно понял, что я имею ввиду.

— Естественно, я уразумел глубинный смысл ваших мудрых наставлений.

— Алексей, не передёргивай, мне уже не по летам и не к лицу вступать с тобой в словесную дуэль.

— Маменька, смешно, право, было с вами соревноваться в словесности. Я всегда преклонялся вашей способности филигранно излагать собственные мысли. Совсем упустил нить разговора! Ты так и не сказала ничего о себе. Как ты? Помощь нужна какая-то?