— Gott sei Dank! Я знаю лишь самую малость. Просто, когда нас связанными везли к реке, мой ангел переживала, что не нашла свой личный дневник. Она почему-то верила, что это могло нас спасти.

— Собственно, я узнал то же самое от Береславы, Алексей Владимирович. Заметь, я ей как ты не угрожал, а просто с ней поговорил. А ты меня подозрениями обижаешь. Настя, пойдём отсюда, нам здесь не рады.

— Олег, ты в своём уме? Ты ещё теперь на что-то надеешься? Да, после услышанного я с тобой больше никуда не пойду. И вообще я на похоронах жены своего начальника, а ты мне никто! Животное! Эх, назвала бы тебя по-другому, да мне не к лицу! Кобель! И нечего было мной прикрываться!

— Не пойдёшь, да и ладно. Господи! Как вы мне все надоели! Видела бы вас — коршунов сейчас Вероника. Стыдно должно быть вам, друзья мои, стыдно.

На смену мелкому скромному серому дождику вышел самый настоящий ледяной стеклянный хлёсткий ливень. Дождь шёл сильнее и настойчивее, и вот уже всё непрогляднее за ним была видна спина стремительно уходящего от нас Олега. Мне на радость мгновенно боевой раскрас Настеньки потёк, шляпка с вуалью намокли и поникли. И Настя тут же принялась театрально реветь в голос, на все голоса, будто стадо коров воет. С одной стороны, моя глупенькая секретарша выглядела весьма комично, а, с другой, я ей искренне сочувствовал. Олег, конечно, поступил с Настенькой очень некрасиво, не по-мужски, да ещё и при всех. Все собравшиеся принялись скоропалительно покидать кладбище. Криминалисты давно уехали. Скорой и в помине след простыл, так как от госпитализации я отказался, чем могли, врачи мне помогли. Илларион предложил меня подвезти до дома Паши Баршая, где как раз должны были пройти поминки, но я отказался, хотел ещё немного побыть здесь…где могла бы покоиться моя родная Ника.

И только огненно-рыжие волнистые волосы отливали медью сквозь беспросветную завесу дождя и снега. Она даже не сдвинулась с места. Маргарита стояла совершенно недвижно, глядя вдаль перед собой, туда, где ещё каких-то три часа назад покоился гроб Вероники. «Мой ангел…». — Когда фрау Ротенберг произносила эту фразу, внутри меня всё сжималось. Марго. Как-то незаметно для самого себя начал я называть её Марго, а она и не противилась. Фрау Ротенберг или Маргарита Эдуардовна были слишком длинными в произношении и усложняли наши и без того непростые отношения. А вот Марго — звучало подобающе. Да и нельзя было никак эту знойную, властную и одновременно трепетную, гордую, ослепительную женщину называть, кроме как Марго. Я бы даже добавил «Королева Марго». Я сходил с ума, потому что меня безудержно влекло к этой незнакомой женщине. И я не мог понять сам себя. То ли меня подкупала преданность, нежность Марго по отношению к Веронике, эта неведомая мне дружба. То ли таинственность Марго, и попытка её разгадать. То ли холодность Марго, и неистовое желание её растопить. То ли…у меня просто давно не было близости с женщиной, а с такой женщиной, как Марго, никогда не было. В конце концов, я даже не мог заглянуть Маргарите в глаза, она никогда не снимала свои солнцезащитные очки, и мне оставалось лишь угадывать, какого цвета у неё глаза. Я бесстыдно впился взглядом в Марго, и когда она повернулась ко мне, то в ушах сразу зазвенел металлом голос Вишни: «Видела бы вас — коршунов сейчас Вероника. Стыдно должно быть вам, друзья мои, стыдно.» Мне должно было быть стыдно, но ведь Ника сама любила Маргариту, дружила с ней одной. Можно сказать, что мне просто по наследству досталась подруга Вероники. Чего я должен был стыдиться?

— Зелёные.

— Что зелёные, Марго?

— Вы спрашивали, какого цвета у меня глаза — зелёного.

— А почему…

— Дайте угадаю, вас задевает, что я всё время в своих дурацких очках? Их не красит даже то, что они безумно дорогие и от очень фешенебельного бренда. У меня особая болезнь роговицы глаз, поэтому я всегда должна носить солнцезащитные очки. Снять очки — для меня непозволительная роскошь. Я могу лишиться зрения…только и всего.

— И что же ваша болезнь совсем не лечится? Медицина ведь не стоит на месте. Тем более в Германии. Вы, судя по всему, вполне обеспеченная дама, значит, вопрос денег вас не должен беспокоить. Я не понимаю.

— Алексей Корф, а вы никогда не понимали других, особенно тех, на чьём месте не были. И не дай Бог вам там оказаться. Вы думаете, я лукавлю? Вы думаете, я не пробовала самые новые методы лечения, не переводила миллионы на счета элитных клиник Германии, Израиля…? Всё тщетно. Мою болезнь нельзя вылечить. Я могу только поддерживать состояние ремиссии.

— Это ужасно.

— Это не ужасно, мой дорогой. Это просто жизнь. А вас ещё что-то может удивить, надо же. Вы так не были удивлены, даже, когда взорвали могилу Вероники. Чего же вас так тронула моя болезнь?

— Нет. Ничего удивительного. Я из вежливости переживаю о вас в дань памяти о Нике.

— Право, не стоит себя так утруждать беспокойствами о моей скромной персоне. К тому же мы с вами в одной упряжке ненадолго. Как только мы найдём преступника, я сразу же вернусь в Германию.

— Мы найдём преступника? Я вас не понимаю.

— Конечно, мы. Кто же ещё проведёт толковое расследование? На вашего русского лентяя Лёвушкина надежды нет никакой. Впрочем, это типично для всех русских — ничего не делать и чего-то ждать. Были бы мы в Германии, то уже на второй день преступника поймали. А вы — больше пустословы, нежели деятели.

— Эко вы не любите русский народ. Нам, знаете ли ваш немецкий менталитет тоже никак не понять с незапамятных времён…

— Алёша, моя любовь или отсутствие оной никак лично ваши чувства задеть не может. Вы сами-то истинный патриот своей страны, отдыхая каждый год и не раз исключительно за границей? Это, во-первых. А, во-вторых, я сказала то, что думаю. И хотите сказать, что майор Лёвушкин хоть куда-то продвинулся в расследовании?

Расследование и правда никуда не продвинулось, а лишь зашло в тупик ещё больше. Но я-то понимал, что Илларион здесь не при чём. Он честно работал и был весь в расследовании нашего дела. Но Марго была столь категорична и резка, уверена в своей исключительной правоте… Что я не захотел продолжать с ней беседу. Мне стало неприятно от её необоснованного высокомерия, пренебрежения мной и Лёвушкиным, да и в целом русскими. Пусть я отдыхал не в России, но душой я был русским до мозга костей. Я не смог бы жить в Европе, вот как раз из-за таких как Маргарита. Из-за таких якобы высоко нравственных, интеллигентных и дельных, у которых всё прямо спорится, а на деле пустых. Потому что, как показала мне жизнь, человек дела, человек цельный, человек внутренне богатый — не станет кричать об этом направо и налево. Такой человек наоборот молча и сознательно будет беречь свои достижения и успехи. Нет, он может, конечно, как-нибудь при встрече да под бокальчик похвалиться, но не более того. Ведь успех в любом деле может быть зыбок и уйти как песок сквозь пальцы, уж я это прекрасно знаю, плавали. Моя ещё недавняя одурманивающая симпатия к Марго сменилась холодным равнодушием. То ли разум взял верх, то ли с меня сошла пелена нелепой благодарности Маргарите за дружбу и поддержку Вероники. Стоп! А была ли пресловутая дружба? Никто о Марго не слышал никогда, даже мой дорогой зам, по уши влюблённый в Нику. Мысли сменяли одну за другой, словно я еду по американским горкам, меня даже слегка «мысленно укачало». Но ведь мы все, особенно я, как выяснилось, не знали настоящую Веронику. Стало быть, её дружба с Маргаритой имела место быть. И всё равно я не понимал, неужели моя светлая Ника дружила с этой ведьмой? Я отказывался верить в сию дружбу. Что бы Маргарита там не пела: «Мы с ней, знаете ли, дополняли друг друга. Как огонь и вода. Я же та ещё чертовка!» Расследовать она со мной что-то собралась… Эх, на минуту я пожалел, что 90-е уже прошли, а то бы я фрау Ротенберг допросил саму, как следует. Я решил не удовлетворять желание Марго ещё подискутировать и медленно безмолвно двинулся к выходу кладбища. Не знаю, что там за мысли роились в голове у фрау Марго, но она тихо и покорно последовала за мной. Всю дорогу, что мы ехали до дома Паши Баршая, где он милостиво предложил организовать поминки, никто из нас не проронил ни слова.