Для вас доказательством является именно то, что мы охотно разрешаем вам нам мешать, следовательно глубоко падаем!

Тогда органически мы приближаемся ближе к вам, которым вечно что-нибудь мешает!

Вы не хотите идти в мир по нашему вечному пути,

ибо что-то связывает вас и мешает вам!

Мы должны видеть в вас замену всего мира.

В то время, либо вы в лучшем случае живая фотография мировых красот!?

Почему вы не хотите следовать за нами, молча,

тихо и печально, покорно удивленно, и по нашим следам?!

Что нам из того, что вы держите скипетр?!

Для скипетра нужны миропомазанные, среди тысяч избранные царицы!

Смирись, красота, нежнее, легче! Обдумайте это!

Молодая, прелестная, очаровательная женщина сказала однажды:

«Прошу вас, не соблазняйте меня никогда даже самыми лучшими спиртными напитками, прошу вас, не говорите, что отказ в этом отношении оскорбителен. Я пью только в обществе мужа, — если говорить откровенно — лишь под защитой мужа. Я, к сожалению, не знаю точно, от чего это меня спасает, но для моего небольшого жизненного счастья достаточно одного этого чувства безопасности. Мы должны быть скромны! Не все же мы герои, хотя все мы выглядим одинаково. Многие из нас рады тому, что они так или иначе, как-нибудь, где-нибудь, нашли пристанище, у приличного, взрослого, нетребовательного мужчины. Не во всех нас есть «буря и натиск». Мы стремимся к идиллической жизни, не хотим быть всегда «сказочными принцессами» для мечтательных идеалистов, которые не знают этого проклятого, сложного мира. Но можем ли мы это?! Откровенно признаться, мы этого не можем. Мы можем иногда хорошо готовить, держать в порядке дом, копить деньги. Но разве мы тогда являемся мистическими, нежными цветами жизни?! Ничуть!! Как нам тяжело?!»

Совсем нет! Смело решайся! Этот путь или другой. Конечно, труднее всего постоянно восхищаться.

Сегодня, 15/1, я получил от одной дамы анонимное письмо, потому что я в одном наброске—«Судьба женщины!)—сказал: «Конечно, постоянно приводить в восхищение труднее, чем следить за домашним порядком».

Япония, многомиллионная, имеет самых смиренных женщин в мире. Но их «козочки» являются для них все же «жизненной поэзией, романтикой, прелестью, легкостью бытия». Разве нельзя, разве не следует иногда видеть в женщине одухотворенное произведение искусства, так ее ощущать, молиться на нее?! Разве не может одна единственная среди тысяч любезно, самоотверженно удовлетворить наш взор?! Почему в повседневной жизни не могут существовать «Павловы» и «Карсавины»?! Почему это женщина не может привести нас в восторг иначе, как соблюдением порядка нашего бельевого шкафа?!? Гете встретил одну такую наверно, а, может быть, и многих других. Христиана Вульпиус поняла свою миссию по отношению к Гете. Гений ежедневной жизни! Почему должны мы восторгаться обязанностью?! Разве то «другое» в этом, таком сложном, мире преступление?! Suum cuique, каждому свое! О, женщина, бери мужчину в его многосторонности! Односторонний немногого стоит! Он... к сожалению, одно-сторонен!

Придет... не придет... она придет... не придет...

Теперь полдень. Она должна прийти в полдень.

Сцена торжественно освещена, серый октябрьский день светит сквозь коричневую, прозрачную занавесь.

Я слышу шум поднимающегося лифта (наш шумит, как ветер в бурю в вершинах деревьев).

Она идет... нет, это слуга, к даме, живущей рядом.

Она не идет.

Я перебираю коричневый чертополох в синих вазах. Моя комнатка вся коричневая и синяя.

Во время первого посещения она сказала: «Это, наверно, ваши любимые цвета?! Мои любимые — цвет зеленого горошка и серый цвет голубя».

Я отвечал:

— Если бы синий и коричневый не были моими, я бы выбрал ваши цвета.

Лифт... шумит. Он останавливается у третьего этажа.

Час пополудни!

Она придет... не придет... не придет... не... придет.

Разве я обманщик, шарлатан, дон-Жуан?! Я люблю всех, кто достоин любви.

Следовательно, и тебя! Именно потому я люблю прежде всего и больше всего тебя!

Но все же самая маленькая, самая незначительная, самая незаметная красота отвлекает меня от тебя, влечет меня, соблазняет меня.

Подожди! Я ведь к тебе всегда возвращусь!

То, что я всегда к тебе возвращаюсь, составляет твою единственную, настоящую честь.

Бабочка порхает туда, сюда,

и, наконец, поздним вечером, опускается снова на бирючину.

Где бы ты ее ни встретила, не там ее дом; ее домом остается всегда бирючина! То же и ты для меня!

Гениальные танцовщицы никогда не могут состариться, никогда не в силах осознать свою старость.

Верная, нежная прелесть тела побеждает костлявую неуклюжесть старости.

Неужели ты хочешь сказать им, что они не чаруют подобно первому умирающему синему дуновению фиалок и весны?!

Ты хочешь себя унизить, ты готов поставить преходящее ничего не заслужившей юности выше, чем непреходящее заслуженного зрелого искусства?!

Как подымают ногу, вот что важно.

Какую ногу, это деталь!

Когда я совершаю в весеннее время с красивой, милой, скромной, хорошо воспитанной молодой девушкой поездку за город, она мне кажется вначале частью лесной опушки, лугов, меланхолического пруда, журчащего, почти невидимого ручья в поле. Это, конечно, не так, но она желает быть на месте всех этих простых божественных красот, хочет даже победить их, потушить, сделать бесценными! С большинством мужчин ей это удается, к сожалению. Я говорю к сожалению, потому что презрение к природе со стороны их обоих, стремление поставить себя перед нею никому из них ничего не дает.

Только такая женщина достойна истинного мужчины, которая в своей божественной красоте созвучна с кустами, деревьями, лугами, цветами и ручьем! Даже самая совершенная женщина, возвышающая себя над красотами мира, — патологическое явление! Но, с другой стороны, почему бы ей не использовать ловко благоприятную для нее склонность идиотов?!?

Один очень милый романтик беззаветно обожает мою прелестную, нежную жену, он молится на нее.

Когда я бываю занят, зарабатываю для нее деньги,

он ходит с нею гулять, или даже читает ей.

Ему достаточно быть с нею, быть рядом с нею, поблизости от ее.

Он меня даже смущает, потому что, признаться откровенно, меня бы это не удовлетворило.

Он даже любит меня,

может быть, потому, что я освобождаю его от всех других тягостей.

А он разве не снимает с меня все другие, тягости?!

Он дает то, чего я не в состоянии дать; к сожалению, у меня, благодаря богу, нет времени.

Мои мечты заключаются в заботах, заработке, содержании моей милой жены!

Многие мужчины и дамы, кажется, друзья, нашептывают мне ядовитые речи, предупреждают меня!

Я же чувствую: каждый должен у своей любимой жены занять свое место! Ну, а если все пойдет не тем путем в этом удивительно сложном, запутанном, несправедливом мире?!

Что мне до того, мне и моей прямолинейной душе!?

Я иду прямо путем моей души — путем обязанностей!

Кривые пути других меня не интересуют!

Анита, благодарю и благословляю тебя за все!

Вопрос: чем это объяснить, что Ибсен, который только что умер и был всеми признан, на сцене почти ставший классическим писателем, кажется сухим, не производит впечатления, в то время, как Август Стриндберг, которого никогда не признавали, теперь является излюбленным драматургом почти во всех театрах?! Вот в чем дело: Ибсен был собственно строгим, серьезным, деловитым, неудобным, неумолимым, логически-бледным школьным учителем человечества по своему предмету — современной психологии!