Я, например, многим помогал, многим принес пользу. И все эти люди думают: поэт вполне вознагражден нашим признанием.

Неужели вы серьезно так думаете?!

Если бы вы так думали? Если бы вы и в самом деле так думали?!

Это было бы, хотя отчасти, извинением, но вы ведь, надеюсь, не думаете этого? Вы так не думаете!

Это только выгодная сделка, которую вы заключаете с душой писателя.

Она вам дает все, что в состоянии принести в дар.

Вы же ей даете простое, удобное признание. Фи! Вы не чтите должным образом ваших истинных врачей!

Если в моей жизни что-нибудь не совсем ладно, я немедленно перестаю быть поэтом.

Вы справедливо заметите, что, по вашему мнению, во мне очень редко или даже никогда не бывает все совсем ладно, но я отвечу, что в таком случае слишком редко можно встретить истинного поэта.

Для поэтического творчества необходимо, прежде всего, «освобождение от всего, что гнетет и связывает других людей». Я здесь отнюдь не говорю о «медленно, незаметно где-нибудь начинающихся органических заболеваниях», о «раке честолюбия», о зависти, о муках ревности, и т. п. Я говорю лишь о самом незначительном расстройстве желудка, или о других подобных, легких недугах. Для «организма поэта» (к сожалению и благодаря богу) нет ничего легкого, а все тяжело и вредно. И потому при всем кажущемся таланте все же без «гигиены и диэтетики» он должен потерпеть позорное крушение, даже если он был единственный среди тысяч, мировой великан, как Гете, Золя, Толстой, Гамсун, Достоевский и многие другие; жить так, просто творить и надеяться на то, что матушка милостивая природа даровала, в своем жутком добродушии, этого теперь недостаточно. Людей 1870 года можно еще было обмануть, но людей 1917 года уже не обманешь!.. Тот, в душе которого «ангел движения вперед и мирового улучшения жизни всех людей» в не распростер своих крыльев, тот будет тщетно стремиться к вечно-зеленой лавровой ветви, с виду такой незаметной, но представляющей единственную в мире ценность.

Есть тысячи причин, по которым тебя отвергают, несмотря на твою нежную душу, на твою нежную понятливость и даже несмотря на твое общественное и экономическое положение.

Разве ты знаешь все, что случилось с нею до того, как ты с внутренней дрожью впервые увидел ее, идеал твоих давних мечтаний?!?.

Благородный глупец, ты думаешь, что она до девятнадцатого года своей жизни ждала тебя, неизменно стремилась встретиться с тобой 12 октября 1915 года, вечером в 7¹/₂ часов там-то и там-то?!

Ты хочешь засыпать все, что наслоилось в глубине ее души, скажем, с 14 года ее жизни?!

Знаешь ли ты, о чем она грезила в своих юных, таинственных, сказочных мечтах?!

Знаешь ли ты тех, кто старался вскружить ей голову?!

Знаешь ли ты тех мечтателей, которым она являлась в грезах?!

Знаешь ли ты все отливы и приливы, все колебания любимой тобою, но до сих пор неведомой для тебя жизни?!

К чему же страдать, если она холодно отвергала тебя с твоею страстью?!?

Радуйся! Твоего глубоко-печального взгляда она не забудет никогда! Никогда!

Но если она все же в потоке событий многообразной жизни всеми желанного, нежного существа,— ведь со всех сторон стремятся к ней, — забудет тебя, и тогда ты, глубоко печальный, сможешь жить этим забытым, отвергнутым взглядом, если ты вообще душевно жизнеспособен!

Потому что, знаешь ли, то, что было действительно глубоким, не погибнет никогда. Сам бог сохранит его в тебе для тебя!

Я слышал одно изречение известного, ныне покойного, профессора Эрлиха (Ehrlich Hata), которое мне чрезвычайно понравилось, несмотря на то, или вернее именно потому, что я это думаю уже давно; когда его спрашивали, каково его отношение к музыке, к литературе, к женщине, к миру, он говорил: — «Оно, конечно, музыка, искусство, мир и женщина, все это очень мило! Но так как я по ремеслу физиолог, то я не стыжусь своего ответа. Я знаю, что наш мозг имеет приблизительно 10 миллионов функционирующих мозговых клеточек. Если наука, например, занимает с 7 утра до 7 вечера 9.999.999 из них, то для музыки, литературы, живописи и женщины остается одна единственная клеточка, а этого, я должен признаться, очень мало!»

Да, мы расходуем в нашей гениальной машине известную сумму жизненных энергий, которые, конечно, должны быть снова возмещены при помощи дыхания, пищи, сна. Но каждая сумма жизненных энергий, использованная в одной какой-нибудь области, отнимает у другой области именно столько, сколько эта одна область поглотила. Филистер, правда, возражает: — «Что такое?... Совершенный организм должен быть в состоянии все обнять!» — Но, господин директор банка, кто является в наши дни «совершенным» организмом?! Ведь, конечно, не гений!

«Находчивость» — это просто холодная грубость; многих этот талант приводит в восхищение, многие завидуют ему. Ты, должно быть, грубый человек, если содеянное против тебя злодейство, ехидные намеки, подлость, скрытые, коварные нападки не смущают тебя, не делают тебя молчаливо печальным?! Ты, должно быть, груб, если ядовитое нападение не трогает тебя; если ты можешь сохранить присутствие духа и отразить удар?! «Находчивость» — это холодная грубость. Он ударил, ты отвечаешь ударом на удар! Молчаливая обида, сожаление о том, что живешь в таком мире, вот это — аристократично!

Чем позднее придет тебе в голову, как бы следовало ловко и находчиво возразить на коварство, злобу, ехидное остроумие, тем более ты аристократ! Если же ты не можешь придумать, как ответить на ядовитые речи, это значит, что ты вполне благороден! В парламентах и в «древней истории» действует очень часто «находчивость», например, Александр обращается к Диогену: «Что тебе нужно для счастья, скажи, я исполню твою просьбу!» «Отойди немного ты заслоняешь солнце!» был его простой ответ. Но это больше для «общего воспитания»! В настоящей жизни находчивость неаристократична!

Кем бы мы были, если бы оказывались способны защитить себя против подлостей?!

Девушка, если ты носишь по-мужски коротко остриженные локоны и они тебе к лицу, ты, все-таки еще не современная девушка.

Когда ты одеваешь колоколообразное, широкое платье, которое открывает часть твоей прекрасной, благородной, стройной ноги, ты все-таки еще не современная, девушка, девушка!

Когда ты с прелестной легкостью скользишь вперед, словно освобожденная от земной тяжести, ты все же, несмотря на это, не современная девушка!

Ты изящней, конечно, чем другие, неуклюжие. И смотреть на тебя гораздо приятнее.

Девушка, когда ты достигнешь идеала скромности, добродушия, непритязательности, мягкости, интеллигентности, такта, вкуса, любви к природе, — только тогда ты, быть может, будешь на пути к тому, чтобы стать действительно современной девушкой!

Я не переношу некоторых вещей, как, например, палки, которая является одновременно и зонтиком, или зонтика, который вместе с тем и палка. Владельцев таких предметов я тоже не люблю, от них несет чем-то неприятным, на них печать педантизма, свойственного холостякам. Брелоков на часах я тоже не выношу, особенно оленьих зубов, оправленных в серебро, или первых зубов любимого дитяти. Еще я не люблю пенсне в золотой оправе. Но для этого нет психологического объяснения. Это дело темперамента. Я не очень люблю фарфор с узорами. Сам по себе фарфор прекрасен, узоры сами по себе хороши, но фарфор с узорами совсем нехорош. Я неособенно люблю: — «Теперь это носят, теперь это принято». Это хорошо для модных салонов и тех, которые так или иначе имеют к ним касательство. Я не очень люблю некрасивые ноги и красивые ботинки, я предпочитаю красивые ноги и совсем без ботинок. Мне неинтересно, сколько стоят красивые чулки, но красивым ногам нет цены! Атласные галстуки в полоску невозможны! Их нельзя простить даже гению, которому, впрочем, ничего не прощается. Я не очень долюбливаю страусовые перья, даже на страусе, на страусе в пустыне, сзади, там где им от природы полагается быть. Но, господи, ведь это дело вкуса. У каждого свой вкус.