Ради твоего покоя я успокоюсь сам.
Внутренне вечный юноша, стал стариком.
Юноша, которого, ради твоего покоя, ты заставила стать стариком.
Я приношу себя в жертву тебе и твоему недостойному желанию покоя,
и ты не можешь этого оценить.
Если бы ты знала, какова та жертва, которую я приношу, — жизнь в старческом покое — ты бы ее не приняла и устыдилась.
Я тебя передаю твоему домашнему покою.
Сейчас, когда я пишу тебе,
я знаю, что тебе будет тяжело без «бурь», хотя избежать этих бурь тебе кажется счастьем.
Благословляю твой покой и твою жажду бури.
Что будет со мною, это все равно.
Паула, подумай об истинном безразличии всего бытия!
Живи твоей собственною жизнью, — аминь!, но если не можешь, тогда той жизнью, которую тебе навяжет другой!
ОКТЯБРЬСКИЕ ДНИ.
Я не знаю, в какой именно октябрьский день 1907 года жестокое солнце освещало Патшеркофель, Серль и Штубанталь.
Паула спокойно отошла от края бездны своей жизни,
чтобы трогательно-добровольно служить другой жизни.
Конечно, ведь она не Элеонора Дузэ, Кл. ф. Дерп или Аделина Патти.
Она сошла с непривычных вершин моего духа и экономических невзгод и, может быть, еще иных, —
мудро, с достоинством, с благородной справедливостью, вниз, к «порядку»; может быть, даже вверх.
Мой «monumentum aere peraennius» это то, что она меня не сможет забыть, как забывала до сих пор других!
Если же он когда-нибудь, —
мы ведь все только грешные люди, —
захочет погасить в ней
воспоминание обо мне,
в быстро преходящую минуту мужского недовольства; —
он будет все же первым, кто скажет сам себе: —
«сохрани, ради бога, свою святыню,
самое прекрасное в ней ее мечты о поэте!
Не надо их гасить»!
Я же говорю: «Тот октябрьский день, я не помню какой, светил холодным, солнечным великолепием над белым, круглым Патшеркофель, над покатым Серль и над далеко простиравшимся Штубанталь.
Благословляю тебя, Паула!
ПОГИБНУТЬ.
Погибнуть от сознания, что все ничтожно и лишено значения!
Вкусить всю ничтожность бытия, пока не почувствуешь, что оно ничто.
Возьмем любой пример.
Она в восхищении от твоей, так называемой «жизненной библии»; желает от всей души увидеть твое «гнездо».
«Оно выдержано в синем, коричневом, зеленом тонах; оно свидетельствует о твоем, П. А., — вкусе».
«Таким я видела его в мечтах», — грезит она!
И все же от всего этого она не имеет для себя ничего. Пока он ей не скажет: «Моя комнатка только теперь совершенна, благодаря вам»,
это дает ей секунду мимолетного удовлетворения, или, скажем вернее и лучше:
это гонит прочь разочарование.
Гете никогда, ничто не разочаровывало,
потому что жизнь приносила ему многое, сокровища или ненужный хлам,
но разочарованным он не был никогда,
потому что—либо он мог создать что-нибудь значительное для других,
либо он не мог это сделать!
Он творил то, что талант и случай ему в милости своей даровали.
Одна девушка мне сказала:
— По вашим книгам я создала совсем иное представление о вас.
— Это ваша вина, сударыня, а не моя и не моих книг!
***
Разочарование,
самое правдивое, самое жестокое и неумолимое, самое простое и понятное слово из всех более или менее лживых слов, будь они написаны, высказаны, или напечатаны для вечности! Или даже только намечены лживым взглядом нагло и нежно. Мы приехали по горной железной дороге в Фульпмес; в гостинице нам подали тирольский сыр и горячий чай; вокруг желтой церкви расположено маленькое кладбище с черными, кованным золотом украшенными, крестами. Всюду кругом вечный снег, влекущий горных путешественников, а нам с Паулой достаточно лиственничного леса на влажном желто-зеленом лугу; сама жизнь таит в себе каждую минуту опасности, зачем же искать их, когда они сами приходят к тебе!?! Я говорил о самом правдивом, самом жестоком и неумолимом, самом простом, само собою разумеющемся слове: «разочарование». И вот, видите, на обратном пути из Фульпмеса Паула и я должны были уступить наши любимые места, с которых виднелась полная луна, двум старым дамам. Мы стояли все время продолжительного пути, и ее плечи невольно облокотились в узком коридоре поезда на мои плечи. И я почувствовал разочарование?! «Ты подменяешь романтику удобством, а иногда удобство романтикой!» Две дамы поблагодарили нас в Иннсбруке, еще раз особенно сердечно, за нашу любезность.
ПОСВЯЩЕНИЕ.
А. Пт., семнадцати лет.
5/11 1917.
Кто покидает меня, тот покидает самого себя. Ибо видите ли, хотя мне оказывают очень часто честь, принимая меня за поэта
(почтенные титулы, для более или менее еще непонятых или еще непонятных миров),
я все же, слава богу, — не что иное.
как ваши собственные, почему-то в вас самих запертые, загроможденные лучшие чувства и мысли. Кто разыскивает меня серьезно,
тот ищет только свое собственное, более правдивое, более простое, не лгущее, для него, следовательно, необходимое я.
У других он находит лишь подмененное, удобно приспособленное.
Почему?!
Потому я остаюсь всегда покинутым и одиноким,
когда души убегают от меня в мир со своей скудной добычей.
Это для тебя, кудрявая блондинка, А. П.!
Иди же, пока я не сказал тебе: иди!
Ибо только тогда ты идешь к святой вершине твоего тяжелого пути.
Написано для странницы высоких гор, идущей без проводника! Аминь!
ЖИТЕЙСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ.
Каждый человек, как бы он ни был скромно-ничтожен, даже если он себя чувствует ничтожнее нуля в этой жизни,
хочет все же что-нибудь представлять и означать в жизни. Больше того, что он есть, к сожалению, хотя он этого и не может.
Он никогда не отказывается от своего значения, которое каким-нибудь путем все же когда-нибудь, возможно, проявится.
Учительский тон есть признак мании величия, афоризмы тоже. Это создает, прежде всего, «противоречие», а противоречие убивает время; «убить время», например, игрой на бильярде, или в шахматы, для многих очень важно, потому что мало у кого есть достаточно ума и души, чтобы спокойно и терпеливо смотреть, как время проходит перед ним!
Многие от скуки ревнуют, так что на время забывают о себе и о своем убожестве. Другие находят иной выход. Они, например, собирают, но что именно, — тьфу!
Никто не хочет потонуть в жизни, исчезнуть. Каждый стремится оставить какой-то след своего ненужного земного существования; пусть это будет дитя, которое ничем не обогатит мира!
Женщинам в этом смысле легко — они нужны, как удобство!
А мужчины должны что-нибудь особенно доказать, ибо, к сожалению, благодаря бога, они не нужны!
ПРИМИРЕНИЕ.
А. П., который год тому назад просил передать мне, что я могу с ним не раскланиваться больше, так как он не ответит на мой поклон, снова покорил меня целиком своей рецензией об игре г-жи Трауте Карльсен; до сих пор она мне была совершенно незнакома, а теперь, может быть, именно поэтому, я ее знаю очень хорошо. Он пишет: «Весь этот спектакль выручила, конечно, прекрасная актриса, актриса божьей милостью, г-жа Трауте Карльсен. Что это за тонкая, милая, — душой и телом одинаково прелестная актриса! Она одним своим появлением пробудила к себе участие, симпатию и радость!»
ИЗМЕНА.
Кто от меня «отпадет»?!?,
как яблоко от своей яблони,
тот с этой минуты служит иным целям;
например, яблоко станет частью ароматного, яблочного пирога,
оно принесет радость и счастье;
или оно станет чем-нибудь иным, что связано с его прежним состоянием яблока и теми, кто им наслаждается!