Однажды, вечером он мне говорит: «Сегодня вы должны ужинать с особенным аппетитом!» — «Почему?» — «Потому что это будет вашей последней трапезой!» — Тут он показал мне новый браунинг. По обыкновению он меня проводил до дому. Я зажег огонь в моей комнате, через десять минут погасил его, остался полчаса в темноте, затем вышел на улицу и отправился к бургомистру, доктору Вольфсгруберу. Бургомистр, пожилой господин, лежал в постели больной. Когда он узнал, о ком идет речь, он попросил свою горничную передать мне, что примет меня в нижнем зале, но без освещения. Он сказал мне: «Приношу от имени нашего городка глубокую благодарность! Не ложитесь спать, уезжайте с первым утренним поездом. Мы, к несчастью, считали его безвредным. Еще раз благодарю, мы сделаем все, что, к сожалению, должно быть сделано, вследствие ваших показаний».

А мнение города было таково:

— Помешанных влечет друг к другу.

Ты, девушка, такова, какая ты на самом деле есть и какой, вероятно, должна быть, в силу неких таинственных или, напротив, отнюдь не таинственных причин.

О, если бы ты могла в угоду мне измениться! Но, что это за безумное желание с моей стороны?! Что за нелепая надежда!

Ты вечно будешь идти своей дорогой, хотя Сократ, Диоген, Толстой, Маколей, Гамсун, Стриндберг, Метерлинк, Альтенберг и прочие, могли бы научить тебя ходить иными, более правильными, более мудрыми, более приличными и благородными путями, нежели тот, по коему ты до сих пор бредешь в своем самодовольстве.

Но вы, девушки, никогда не выучитесь, ибо слишком многие жаждут вашей благосклонности, стремятся овладеть вами, и для них вы достаточно хороши и такими, каковы вы сейчас.

Тьфу! Вы фальшивы во всем: в доброте, в любезности, в уважении, в преданности и внимании, даже в самопожертвовании!

Судьба карает вас, хоть и поздно, за вашу нагло-трусливую и удобную жизненную ложь!

Мужчина всегда уступает, ему врождена уступчивость, необходимая в жестокой, тяжелой, многотрудной, до ужаса сложной трагической жизни.

Но женщина никогда не уступает.

Это — ее страшно привлекательная и вместе с тем отталкивающая особенность. Горе тому, кто думает, будто женщина когда бы то ни было уступает!

В ней нет силы уступать, за исключением тех случаев, когда она живет для детей. Тогда она надорвана вечными материнскими заботами, заперта за тюремной стеной!

Тогда ее способность к сопротивлению сломлена.

Стать матерью значит достичь единственно для женщины возможного женского мира!

Это, стало быть, дело физиологии!

К тем, которые даже естественным путем неспособны достичь «мира и покоя» на земле, нужно относиться с глубоким сожалением: они истерички, больные, от которых ничего нельзя ожидать, потому что они больны, и в общем здоровом мире ни к чему не способны!

— Что ты теперь пишешь, поэт, в одиночестве своей комнаты?

— Я пишу нечто вроде гимна о том, что со вчерашнего вечера до сегодня, до трех четвертей седьмого, не совершилось ничего страшного для моей больной души!

— От чего страдает твоя душа?

— Она страдает от всех несправедливостей, глупостей, ненужных бестактностей в этом, в общем, довольно сносном, может быть, даже достойном того, чтобы жить, мире.

— Да, я верю тебе, что ты болен. Здоровые люди таких мелочей не ощущают; все это просто составная часть жизни; у кого здоровые нервы, тот не жалуется на необходимость нести неизбежное жизненное бремя!

— Почему не принято вешать мать публично, в назидание всем, если она замучила до смерти свое маленькое дитя?

— Потому что по закону это не полагается.

— Разве нельзя всего этого изменить? Одним росчерком пера...

— Да, можно.

— Ну, и??..

— Держись за эту единственную надежду, неспособный к жизни поэт.

— Дай мне закончить гимн во славу того удивительного дня, когда случайно с моей больной душой не случилось ничего трагического.

— Прощай!

— Подожди! А мой разговор с тобою?.. Не написать мне гимна! Прощай.

— Подожди! Напиши свой гимн. Разговоры ведь в нашей жизни наименьшее зло!

Почему завелась у современных людей, у так называемых современных людей, эта «истерическая» манера сознательно преувеличивать в каком-либо направлении то, что им даровано милостью судьбы? Это, быть может, здоровый стимул для того, чтобы использовать с наибольшей легкостью и грацией все врожденные силы?.. Ни в коем случае! Это затрудняет легкость твоей телесной машины... О, культурный человек! Ходи легкокрылый, свободный от земного начала, Иди, скользи, но не пытайся быть более легкокрылым, нежели то доступно для твоей машины!

Для моего отца рюмка настоящего бенедиктина после обеда, сигара и шесть недель отдыха на Лакабоденском пастбище олицетворяли собою счастье. Он большего никогда не желал, видел уже в этом «подарок милосердной судьбы!»

Мне всегда говорят: «Вы бы должны были взяться за одноактные пьесы. Это прекрасно подошло бы к вашей манере, и ведь это будет получше простых набросков». Но все приличие и благоразумие заключается в том, чтобы действовать сообразно своим силам. Мощные пары только для гениев, и даже им они не всегда бывают по плечу. Резкими, гениальными скачками можно покорять женские сердца (я слышу сердца?!?), но никак не мир! Каждый должен содействовать общей созидательной работе на подобие муравья и пчелы, в согласии с природой, в согласии с судьбой, иначе говоря — гениально-скромно! Не желать больше того, что можешь, почти гениально. Честолюбие не должно быть ни чем иным, как использованием избыточных сил машины. Шиллер не мог не писать своего Валленштейна! Все в нем заставляло его это сделать. Для него было бы гораздо мучительнее не писать этой трилогии, нежели для идиота написать ее! Взять на себя бремя целой женской жизни, женской доли, должно быть для человека легче, даже удобнее, нежели не брать ее на себя. Иначе человек не будет мудрым! Все, что мы делаем или не делаем, должно зависеть от внутренних границ, поставленных нашей машиной. А потому оставь пожалуйста все планы, надежды, мечты, честолюбие твоего ума, твоей души, и займись, мечтательный грешник, лучше тем, чтобы сохранить твою машину в состоянии высшего напряжения сил; вставай до восхода солнца, ложись до заката, кушай легкую пищу! Не взнуздывай свою лошадь сзади при помощи чертовски смешного честолюбия (наследственная мания величия в микрокосме), позаботься лучше сознательно о том, чтобы все винты и винтики, колеса и клапаны были в порядке!

Доктор в санатории говорил: «Покой, покой есть первое условие для выздоровления!».

А в нем, внутри, природа просила, умоляла, требовала: «Возбуждения! подвижности! децентрализации!».

Доктор в этом ничего не смыслил, хотя и желал добра своему пациенту. Он был иначе создан. Ему в аналогичном случае был бы необходим покой. Откуда же ему знать, что у другого человека в таком же случае иные потребности?! Разве он господь бог? Ничуть не бывало! Он солидный человек, который судит об отдельных частностях с общей точки зрения. Собственно говоря, он почти не солидный человек. Он деспот и, стало быть, человек опасный.

Кто способен перенестись, совершенно без предвзятых мыслей, в чужой организм? Кто захочет это сделать?! Разве только поэт, этот человек чуждого и, вместе с тем, близкого мира.

Но ведь это не врач, это не запротоколированная испытанная фирма! Ему никто не верит, у него просят дать автограф или портрет в том случае, если в нем очень нуждаются и хотят выразить свою признательность. За советы по душевным страданиям никто не платит; здесь на земле это должно быть сделано даром. Серьезным, гуманным советчикам не платят, это может их оскорбить; следовательно, остается простое средство: их нужно использовать даром. Это никому не обидно.