Нет, в твоем душевном складе мне нравится одно:

На улице на тебя может упасть кирпич, но неужели ты будешь всю свою жизнь серьезно волноваться и тревожиться по поводу вещей, которые нельзя предвидеть?!

Видишь, твоя благородная покорность судьбе трогает меня, в этом пустом движении страстей и желаний и трусливо гениальных соображений других.

Твоя судьба благородная покорность?

Если бы ты сама считала это удачным маневром твоей души, чтобы тронуть меня, то и это было бы для меня большим доказательством, чем так называемая «любовь»!

И потому — а что, если я, дорогая, трогательно поблагодарю тебя за то, что ты меня освобождаешь?!

Я хочу, я должен уйти от тебя, и не могу.

Ты самое прекрасное, самое нежное, самое благородное, самое преданное, самое скромное, самое чуткое создание.

И все же я нуждаюсь в другом, еще неведомом.

Мне нужно, чтобы душа устремилась снова в бури незнакомых морей.

Мы будем снова мечтать о руке, которая прячется, когда мы хотим коснуться ее с нежностью!

Мы хотим тосковать о руке, которой нельзя никогда, никогда коснуться!

И эта тоска будет нежнее прикосновения руки, которой никогда нельзя коснуться!

— Мэди, какого мороженого ты хочешь, ванильного или малинового? — «Пожалуйста, если ты так любезен, ванильного». — Кельнер, принесите малинового мороженого!

В сущности оно всегда так бывает.

Я видел госпожу Морена в «Белов Розе» и недавно в пьесе «Шелест в горах». Она самая лучшая, самая модная, самая молчаливая, самая нежная, самая трогательная из всех! У нее одной «говорящие глаза»! Только она одна может заменить нежным, тихим жестом презренное слово. Она играет «разбитые женские сердца»? Нет, она сама такова! Как она входит в комнату, покидает ее, как она в последний раз закрывает тихо дверь, как она дрожит и падает; всю «судьбу» нежной женской души она переживает и чувствует. Как будто сфотографирована ее собственная благородная внутренняя жизнь. Ее глаза, ее руки, ее пальцы — самое совершенное, что может быть здесь на земле. Только такие женщины могут, должны, имеют право изображать особые судьбы в жизни души, потому что другим нельзя верить при всем желании! Ее образ словно мимоза, словно облик эльфа, гибкий, болезненный, колеблющийся между жизнью и угасанием! Когда она вечером, в бальном платье, крадется из отеля в горах к деревянному мосту, нависшему над горным ручьем, чтобы посмотреть на горы, где она находит «нечто другое», чем то, что имеет в своей салонной жизни, когда она своими нежными руками опирается на перила, она так полна, так полна рыдающей тоски... Конец второго акта!

Я люблю тебя, Паулина, потому что ты спишь ночью при широко раскрытых окнах и вдыхаешь в себя воздух свежего сада.

Я люблю тебя, потому что ты носишь полуботинки во всякое время года, в дождь и снег.

Я люблю тебя, потому что ты переносишь сквозняк, тебе на нем хорошо!

Я люблю тебя, потому что teint твоего лица, подобный цвету яблони, ты моешь мягкой водой и дешевым, нежным, миндальным мылом, по 50 геллеров за кусок!

Я люблю тебя, потому что над твоей кроватью на простом, узком, деревянном ящике стоит в кожаных синих переплетах полное собрание сочинений Кнута Гамсуна!

Я люблю тебя, потому что ты понимаешь меня, потому что ты понимаешь самое себя, деревья и цветы, и Франца Шуберта, Гуго Вольфа, Иоганна Брамса, и всех красивых кошек, лошадей, птиц, рыб... и священное бремя одиночества!

Действительно порядочные люди должны погибнуть, потому что непорядочных людей гораздо больше.

Разве это причина?! Да! Потому что непорядочные пользуются, к сожалению, непорядочными средствами.

А что такое непорядочные средства?

Такие, с которыми не могут, к сожалению, бороться порядочные средства.

Почему порядочные средства не могут бороться против непорядочных?

Именно потому, что они порядочны.

Порядочный человек продает носовой платок, который ему стоил 2 кроны 50 геллеров, за 3 кроны.

Непорядочный человек продает платок, который ему стоил 3 кроны, за 1 крону.

Как это он делает?

Разве ему самому он не стоил 3 кроны?

Нет, ему самому это стоило 50 геллеров.

Как он это сделал?

Благодаря своей непорядочности.

«Петер, вы говорите только о торговом мире!?»

Писатель никогда не говорит об одном только мире, а одновременно о нескольких сразу!

Она сказала: «С тех пор, как разрушили старый Bösendorfer-Saal (концертный зал в Вене), я стала несчастной женщиной. Я допускаю, что в мировой войне существуют более глубокие проблемы и трагедии, но для меня, самого бедного существа в этой жизни, к сожалению — или слава богу, нет других. Так много героев погибло, а я горюю о свое «Bösendorfer-Saal. Почему я должна стыдиться, признаваясь в этом? Это было для меня всем; когда я там сидела, я забывала весь мир. Я забывала настоящее и будущее. Потом, за ужином, я не знала, что ем. Мне известны и другие концертные залы. Но в них я не забываю о будущем, о настоящем. Музыкальна ли я? Кто знает... В Bösendorfer-Saal я была музыкальной. Разве нужно, разве можно быть везде музыкальной?! Ведь это возможно только для гениев! Мы же привязываемся к чему-нибудь одному. Там мы оживаем, там мы растем, там мы бываем сами собой! Нет, больше чем сами собой! Из-за меня одной нельзя было сохранить здание. Это само собой разумеется. Но однажды я вышла из себя. Кто-то мне сказала «В нем была плохая акустика». Я подумала: «Если бы я была тигрицей, я бы растерзала его!» Но я, к сожалению, не тигрица.

Когда известный артист из Бург-театра в Пильзенской пивной за моим столом познакомился с моей святой подругой, блондинкой, и заметил, что она без шляпы и курит, ходит с открытой шеей и вообще выглядит своеобразно и необыкновенно, то, воспользовавшись тем, что она отошла на несколько минут от стола, задал мне многозначительный вопрос, в котором излилось все его напуганное, измученное, взволнованное буржуазно-добродушное сердце: чем живет эта замечательная, интересная и, вероятно, вполне почтенная дама?!. Она в своей семье поставлена так независимо, что имеет возможность действовать, и жить так, как хочет?!. Она сирота... или миллионерша?!.

— Нет, она бедна и очень ко мне привязана!

Видите, буржуазно мыслящие люди, если даже они по профессии случайно бывают артистами, готовы простить человеку все, все, все, если он только имеет деньги, т.-е. то единственно, к чему и они стремятся, но под другой маской. Я бы должен был ему сказать: моя святая подруга должна получить от своей бабушки наследство в 150.000 крон, и тогда его сомнения сразу бы исчезли и он бы, вероятно от всего сердца поздравил меня!

— Господин Петер, что бы вы посоветовали человеку, у которого «locus minoris resistentiae» — место ослабленной сопротивляемости в организме — легкие?— обратилась ко мне прелестная, дивно нежная двадцатилетняя девушка.

— Прежде всего никогда, никогда не стоять, а лежать, сидеть, ходить до первого легкого утомления, но никогда, никогда не стоять, даже когда нужно раскланяться с важными людьми, затем: взбитые сырые желтки по 3 — 5 штук в мясном бульоне. Два раза в день. Шпинат, шпинат! Молодой сыр, сердечный покой!

— Скажите, вы, кажется, написали кроме вашего диэтического руководства несколько очень славных книг? Не можете ли вы рекомендовать какую-нибудь из них для моего лечения?!

— Ни одной. Вы нуждаетесь в полном покое. В моей книге, поскольку вы умеете читать «между строк», изображена вечная, ужасная борьба между тем, что есть, и тем, что должно быть! Так что для вас, нуждающейся в покое, у меня нет ничего.