Он был прирожденный бродяга, цыган по натуре, и его настоящим отечеством была «Богемия», не та реальная, историческая и географическая Богемия, что преобразовалась нынче в Чехо-Словакию, но фантастическая страна снов и причудливых химер, куда часто переселяются душою (не телом) художники всевозможных цехов.

У него никогда не было ни семьи, ни профессии, ни собственного постоянного жилища. Когда редакция «Литературного Календаря» обратилась к нему с просьбою дать сведения о себе, он, в качестве места жительства, указал «Кафе Централь» в Вене. Действительно, там всего чаще можно было его видеть, за столиком, перед кружкою пива. Но порою и оттуда он улетучивался и целыми неделями пропадал неведомо где, чтобы затем совершенно неожиданно вновь появиться у стойки бара, в обществе девиц легкого поведения или бездомных скитальцев, подобных ему самому.

Этот пьяный, беспутный человек, абсолютно неспособный к правильному, систематическому труду и начавший писать почти случайно на 35-м году от рождения, был однако настоящим поэтом, хотя за всю свою жизнь не связал и двух рифм. Он создал литературный жанр, соответствовавший его привычкам и образу жизни, выработал, по его собственному выражению, «телеграфический стиль души». Это своеобразное, утонченное искусство, в котором Альтенберг никогда не имел себе равных, является чудом лаконизма. Еще никому до сих пор не удавалось выразить так много содержания в столь малом количестве строк. Совершенно справедливо говорит он о себе: «Я могу описать человека в одной фразе, душевное переживание на одной странице, пейзаж — в одном слове».

Две черты характеризуют талант Альтенберга: способность по-своему, по-особому, необыкновенно ярко, остро и поэтично воспринимать самые обыкновенные, прозаические вещи, и уменье передавать свои глубоко личные переживания так, что они тотчас же и всецело становятся понятны и доступны читателю. При том — почти каждому читателю. Произведениями Альтенберга одинаково могут наслаждаться и рафинированно-культурный эстет, и человеческий примитив — какая-нибудь девушка-подросток, ничего порядком не читавшая и не приученная серьезно мыслить. Надо сказать, что именно читателей этой последней категории, главным образом, имел в виду Альтенберг. К ним обращается он со своими советами, со своими «диэтическими» наставлениями, со своими, подчас очень властно звучащими, призывами. В глазах «нищих духом» ему очень хотелось прослыть мудрецом и наставником, и иногда это ему удавалось. Но по существу он конечно, был не мудрец, а безумнейший из смертных, какой когда-либо жил на земле.

Критически разбирать жизненную философию Альтенберга — это все равно, что хватать пальцами нежные крылья бабочки с целью попробовать наощупь их красивый узор. Свою первую книгу он озаглавил «Как я это вижу», но в сущности название это подходит ко всем его сочинениям. Они содержат исповедание субъективизма, доведенного до крайних, последних пределов. Мораль Альтенберга так же, как и его гигиенический режим, хороша для него одного и не может быть возведена в общее правило.

«Сумерки жизни» — самая последняя из его книг и —  самая мрачная. В ней впервые изменил ему юмор, искрящиеся блестки которого обильно рассеяны в его предыдущих сборниках. Старость, болезни, лишения и разочарования бросили свою печальную тень на вечер жизни поэта. Но зато никогда, кажется, не случалось ему быть таким трогательным и задушевным, как в этих маленьких лирических отрывках, написанных уже слабеющей рукой. Некоторые из стихотворений в прозе, встречающиеся на этих страницах, производят впечатление стонов, так они непосредственны и так больно отзываются в нашем сердце. Стоя у роковой грани, старый Петер прощается с читателем и посылает ему свой последний привет.

Я взялся написать для одного большого журнала свои «Мемуары». Но разве тысячи впечатлений, рассеянных в моих девяти книгах, нельзя назвать «Мемуарами»? Или вы, быть может, ожидаете чего-нибудь в таком, например, роде:

„Жили некогда два богатых и красивых молодых человека, которые вели оптовую торговлю сельскими продуктами в Хорватии. Было это в 1857 году. Случилось так, что оба элегантных брата отправились на великосветский бал, где две сестры, красоты своей ради, представлялись эрцгерцогу Карлу Людвигу. На следующий день младший брат пришел просить руки младшей из них. «Да, милостивый государь, это было бы прекрасно, ибо у вас хорошее положение в свете, а у наших дочерей ничего нет, кроме красоты; пораньше Эрмины должна стать невестой старшая из них, восемнадцатилетняя Паулина». Младший брат пришел к старшему и рассказал, как обстоит дело. Старший отвечал: «Я не могу мешать твоему счастью, Паулина так же прекрасна, как твоя Эрмина, я обручусь с нею сегодня!» Моим появлением на свет я обязан этой рыцарской братской любви. Мою мать звали Паулина”.

Вам, наверно, интересно будет узнать, какую отметку я получил на экзамене в Венской академической гимназии, за мое сочинение: «В какой мере Ифигения Гете является «германской» драмой?» — «Весьма неудовлетворительно»! Вы, надеюсь, не думаете, что, сорок лет спустя, я неспособен снова провалиться на подобном экзамене! Другие мои почтенные, или, собственно говоря, совсем непочтенные коллеги просто задолбили все то, что им в течение восьмого класса говорили по этому предмету. Я же никогда не слушал. Ибо Ифигения мне нравилась глубоко, но «в какой мере» меня никогда не интересовало. Поэтому я вынужден был через пол-года вновь держать экзамен при Теризанской гимназии.

На сей раз темой для немецкого сочинения было: «Влияние открытия Америки на европейскую культуру». После долгих размышлений я написал многозначительное слово: «Картофель!»

Странно, почему это восемнадцати—девятнадцатилетнему уму предъявляют такие требования, да еще в условиях экзаменационной горячки, какие не под силу сорокалетнему уму, находящемуся в спокойном состоянии?!

Что удивительного в том, что при таких обстоятельствах становишься с горя поэтом? Для этого, слава Богу, не нужно никаких положительных знаний.

Когда мне было восемь лет и меня учили дома, моим родителям сказали, что для моего «развития» необходимо заниматься в школе. Меня отправили в училище Германа на Школьной улице. Я не понимал ни одного слова из того, что там преподавалось. Через восемь дней я вновь очутился дома.

Вообще, в какой бы школе я ни учился в течение всей моей жизни, я не понимал ни слова. Это было «патологическое явление». Началось оно уже в гимназии. Для меня все было китайской грамотой. То же самое в университете. Начать с того, что все мне казалось лишним и запутанным. Я хотел постичь жизнь прямо, а не научными «обходами». В Штуттгарте, в «Придворном Книжном Магазине», я хотел в три месяца изучить теоретически то, что «опытные приказчики» не изучают и за пять лет. Мне говорили: «Это дается практикой!» Я не постиг ни теории, ни практики. Это было нудно и убивало дух, хотя и приходилось иметь дело с духовными ценностями. Я занял деньги и бежал из Штуттгарта. Я предпочел поселиться в Рейхенау у Пайербаха, в отеле «Тальгоф». Там был осенний лес, влажный мох, горные туманы, плеск Брюннлейна по ночам. По работе я не скучал. Отец говорил, что не знает, куда я направляю свой путь, но что его это не касается. Я направлялся в нагорные пастбища Шнеберга. А куда направляются другие? Тьфу!

У меня был гувернер, которого я фанатически обожал. Теперь он профессор по глазным болезням. Его зовут Л. К. Моя сестра, Мария, которая была на два года моложе меня, имела гувернантку из Швейцарии, — Амелию Лейтцингер. В течение трех лет мы вели задушевную, чудесную жизнь, словно в раю; мы никому не завидовали; создавшаяся в родительском доме жизненная констелляция удовлетворяла нас вполне. Вдруг матери показалось, что гувернер и гувернатка относятся друг к другу не совсем равнодушно. В то время как мы с сестрой давно заметили этот факт и приветствовали его с радостью, видя в нем узы, скрепляющие все отношения в родительском доме, наша мать, принадлежавшая к более старому и исполненному предрассудков поколению, держалась иного, более скептического взгляда; однажды, по какому-то поводу, она сказала моему любимому гувернеру: «Вы должны отдаться исключительно, да, исключительно, дружбе с моим сыном, вы меня понимаете?» Да, он понял и заявил, что уходит.