Красная, свеже выкрашенная крыша блестит таинственно при сентябрьской луне; и белоснежные старые окна мерцают, как привидения. В темных комнатах — тут и там быстро исчезающие огоньки, как больные люди, которые не могут уснуть. Они бродят по комнатам. Но разве это помогает?!? Нет, нисколько!
ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ.
Тебе, значит, исполняется шестьдесят лет 9 марта 1918 г.
Ты пришел к концу всех твоих жизненных сил.
Жаль!
Ты мог бы сообщить другим так много важного, ибо твоя собственная жизнь ведь так ужасно бесценна.
Эта не фраза, не поза.
Я бы мог это доказать, но к чему?!?
У меня было всегда такое чувство, словно я могу помочь чужим, другим, далеким.
И мне часто удавалось действительно помочь. Это мое самое скрытое, душевное сокровище. Благодаря ему я богач.
Но вот, к моей глубочайшей печали, к моей безнадежности, я перестаю давать.
И я — все же я.
Я иду, как все, убогим, медленным шагом стада.
Во мне бесконечная безнадежность, я не могу больше никому действительно, серьезно, искренно, с любовью помочь!
Я плетусь, как будни, я поэт, идеалист, мечтавший о помощи, умер, по той или по другой причине; старость сковывает мне горло; душит меня!
Петер, откажись во-время от счастия учить других!
Спустись в безнадежную мрачную могилу беспомощного старчества и удовлетворись, наконец, тем, что ты бредешь по своему собственному жизненному пути.
Как все, за исключением гениев, которые могут страдать для других!
Старость подползла к тебе вероломно, незаметно, отнимает вдруг твою благородную способность помогать, служить другим!
Уйди в себя, Петер, и уступи
старости, которая тебя должна победить.
Никто не заметит твоих мук, которые отняли у «старца» идеализм, даже мужество. Неси свою судьбу.
Другие страдают больше тебя, много, много больше, и все же терпят! И они покорны судьбе.
Иди той дорогой, которой все должны идти; нельзя же оставаться вечно молодым борцом, приходит день, когда силы тебя покидают. Уступи! Это самое благоразумное, что ты можешь сделать. Покорись неумолимой судьбе. Ты жил жизнью мудреца, и природа даровала тебе много!
Тебе не на что жаловаться в конце твоей жизни конец жизни горек для всех!
Другие оглядываются на неудавшуюся жизнь, угнетенные, надломленные, разочарованные, побежденные. Они не знают, зачем существовали?!
Ты же, пока мог, действовал радостно и с любовью!
ПОМОЩЬ.
Она плакала и молила о помощи. Ей было 20 лет. И все же она не могла привыкнуть к этой жизни, удобной и выносимой лишь для обыкновенных людей.
Он сказал строго: «Pardon, я поэт. Меня интересует, трогает, на меня производит впечатление — все. Я горю желанием спасти всех, от самими людьми созданных, незаслуженных горестей. Для того я и существую. Я — поэт!
Я поэт, меня не интересует отдельный человек, с его личным горем!
Горе всего мира плачет в моей широкой, безграничной душе!
Неужели я должен, неужели я имею право ради твоих единоличных страданий отказаться от всех, мне неизвестных; предоставить их мрачной, неведомой судьбе.
И это потому, что ты, моя знакомая — я знаю даже твое имя, судьбу, дом и номер дома — молишь меня спасти именно тебя?!
Вероятно, от тебя самой и твоего незнания жизни, как это всегда бывает; спасти тебя от твоих собственных глупостей?!?
Разве, я поэт, имею право помогать одной, тратить время поэта, между тем как толпа молит о просвещении всех?!
Разве я имею право спасать Анну от чего-нибудь злого в этом мире, в то время, как Берта и другие носительницы других имен в отчаянии и с возмущением видят, что поэт глух к таким же важным для них душевным мукам?!? Нет, я не имею права!»
Только «филистер» пытается беспрерывно и, слава богу, напрасно, помочь с любовью одной, в ее безразличной для мира жизненной нужде!
Он надеется получить что-нибудь от этой одной за свое бескорыстное старание (ха-ха-ха-ха)!
Тьфу! ростовщик души!
Мир его пугает, ибо там признание последует, может быть, лишь после смерти.
Бескорыстные господа идут на такое дело неохотно.
После смерти?! Сколько это принесет при жизни?!
Помочь одной единственной, конечно, гораздо легче.
ОСКОЛКИ.
Разговор.
— Милая барышня, все, что вы думаете, ложь, все, что вы чувствуете, ложь, все, что вы собой представляете, ложь!
— К сожалению, это совершенно верно, сударь. И все же я знаю по опыту, что это может многим очень милым людям нравиться.
Когда девушка мне говорит: «Без своего рояля я бы не могла быть счастлива» — ты должен сразу почувствовать, действительно ли это так, что она без своего рояля не может быть счастлива. Если же ты не узнаешь этого точно, то ты вообще никогда ничего у нее не сможешь узнать!
Недоверия не должно быть там, где ему нет места. Знать, чувствовать, где ему не место, это почти гениальность!
«Я хочу только, чтобы со мной хорошо обращались!»
Только хорошо?! Но ведь это всего труднее!
Шиллера возбуждал даже запах яблочной шелухи.
Это женщины забывают. Есть тайны. Как?! Разве они яблочная шелуха?!
«Ах, вот!» говорят женщины, окончательно ничего не понимая. Они, стало быть, должны действовать как яблочная шелуха!
Тогда они возражают: «Но разве все мужчины Шиллеры?!»
Нет, конечно, нет!
ГЕНИИ.
Возьмем только одну единственную, для меня заменяющую целые биографии, фразу из письма Гете к Цельтеру 2/9.1812: «Я познакомился с Бетховеном в Теплице. Его талант меня поразил (Талант?! А почему не гений?! Эта мудрая воздержность и осторожность духа, царствующего над миром, это великолепно!!). Но он, к сожалению (почему «к сожалению»?!), совершенно невоздержная личность; он, правда, не ошибается, находя, что мир отвратителен, но он этим ничего не улучшает ни для себя, ни для других!» Какое у Гете ясное, святое, холодное, справедливое понимание всей нашей жизни, в этом одном предложении, и вместе с тем какая краткая биография, снимок страданий Бетховена в этом одном предложении! Внутренне, сам собой, вечно «спокойный», и сам собой вечно «взволнованный», великолепно!
ПИСЬМО ХУДОЖНИКА.
Любимая, разрешаешь ли ты мне от всего сердца
жить так, именно так, каждый час, как я жил до сих пор без тебя?!?
Без жертв, которые бы я должен был приносить во имя моего нового, глубокого «влечения» к тебе?!?
Освобождаешь ли ты меня действительно, в то же самое время связывая меня своей неописуемой новой личностью, связывая меня, удерживая от всего другого?!
Может ли твое торжество быть моей безграничной свободой?! Вряд ли.
Когда я постоянно возвращался к тебе после своих странствий?!? Подумай, как ты меня тогда побеждала.
Любимая, можешь ли ты ждать, пока я покину все остальное в жизни, что, может быть, для моей жизни так же необходимо, как твое верное ожидание? Можешь ли ты мне даровать все, в чем я действительно нуждаюсь, и ни в чем не отказать мне пугливо?!?
Может ли мое развитие в мире стать для тебя важнее, чем удобства твоего собственного существования?!
Можешь ли ты переживать в себе мое постоянное развитие, тихо страдая, или без страдания, как свое собственное, высочайшее бытие?!
Можешь ли ты идти со мною с любовью, обогащенная, туда, куда ты не в силах пойти?!? Может быть, даже не должна?!?
Можешь ли ты мне даровать ту новую стихию, которая станет для моей жизни тем же, чем является пенящаяся горная вода для форели?!
Может ли все мое правдивое бытие стать для тебя важнее твоего удобного для тебя, личного, однозвучного счастья?!?
Скажи мне откровенно: да. И я постараюсь жить так, чтобы ты при этом испытании не слишком позорно провалилась!
