Но от яблони,

от моей внутренней жизни,

оно оторвано навсегда,

и его яблочный аромат, слава богу, не интересует меня больше!

Это было лишь изменой

моим последним мыслям; здесь,

на земле, нужно стараться,

чтобы ничто не мешало, нужно

идти одиноко своей дорогой,

за счет своего кажущегося счастья,

которого нет совсем,

которое в действительности

не существует ни для кого даже на один час!

Политика страуса; я спрятал голову в песок, чтобы скрыть от самого себя «собственную правду моего я».

Я — преступник перед моим собственным духом!

Во мне нет, значит, даже силы

оценить, кто, собственно, принадлежит мне и входит в мою жизнь?!? И все же!

Я пытаюсь, идиот,

торговаться со своей собственной жизнью и своими кажущимися идеалами?!?

Фу, это приведет лишь к опустошению моей собственной души, я побреду, шатаясь, сам обманувший себя! Но то, что я сам это сознаю, есть мое спасение здесь на земле!

Жизни свойственно некое удивительное, мистическое, в сущности глупое, неустанное стремление продолжаться как можно дольше! Зачем, почему — никто этого не знает. Ведь ты не можешь сохранить свою свежесть вечно, а старость, увядание — это, пожалуй, хуже смерти. Подумай только о накожной экземе, этом доказательстве «сокращения жизненных сил» где бы то ни было. Желудок, кожа, душа, что еще?!? Но ты все же стараешься задержать всеми совершенно недопустимыми средствами этот определившийся, установленный процесс гибели! Для «допустимых» средств у тебя нет ни мужества, ни интеллигентности, ни искренности! Итак — лечение и врачи! Это еще в рамках «буржуазности». Настоящие, действительные средства, которые бы способствовали улучшению задерживающегося обмена веществ, большею частью невозможны по «этическим причинам». Надейся на «Тальми».

Что, собственно, имеет он, senex, от того, что еще жив и бодр в 87 лет? Его дело идет «само собой», нельзя было бы вести его иначе, если бы хозяину было только 49 лет; его жена жалела его потому, что у него в жизни нет ничего, кроме жизни. Он боялся весны, жаркого, душного лета, осени и зимы. Он не был музыкален, не любил природы, не мечтал о красивых женщинах ради их божественных линий. (В лесу тенисто и озеро тоже не плохо, но это все для праздных людей!). Женщины, эти милые существа, но разве у тебя, старик, у тебя, собственно самого счастливого из всех живущих, нет больше глаз, нет глаз, способных восторгаться?! Нет, он и в этом ничего не смыслил. «Женщины, особенно красивые, не хотят ничего и знать о нас, развалинах, мы им противны!» Совершенно верно, и так оно должно быть. Но ведь мы, мы-то можем любоваться ими так же, как в двадцать лет?! Что изменилось?! Но этого старик не понимал. «Если она меня больше не любит, как же могу я ее любить?!» Фу, черт, старый, отвратительный ростовщик! Ты бы мог также сказать: «Я не люблю сирени, потому что она меня тоже не любит?!» Сирень приносит дары тебе всегда и постоянно, тебе, твоему старому носу, твоим старым глазам; она не заботится о том, что ты ей можешь дать взамен аромата и красоты?! Если в старости человек чувствует, что он не может наслаждаться больше, то он заслужил длинные, скучные ночи ужасной «нирваны»! Кто жалуется, тот виноват сам; чувствовать ты можешь до самого смертного часа; Этого вполне достаточно. Ждать ответной любви, надеяться, это глупое, наглое безумие юности!

Я показал одной даме много замечательных рисунков обоев — для спальной, столовой, для лишних комнат, образцы дешевых обоев, которые для нас с Паулой были бы «идеалом», если бы мы были достаточно неблагоразумны и решили устроиться где-нибудь навсегда, тьфу! Дама сказала: «Это слишком неспокойно, своеобразно, что скажут на это наши: посетители?! Что станет говорить тетя и господин фон Пипсти?! Сшейте себе из этого костюм, вы ведь любите обращать на себя внимание!» Таким образом я узнал, а Паула это знает уже давным-давно, что никому нельзя помочь подняться выше; они отвечают тебе лишь бранью. Даже в вопросе об обоях они мстят за то, что ничего в них не понимают. Ибо «непонимание» в каком-нибудь деле порождает не скромность, а жажду мести. Только те понимают друг друга, кто понимал друг друга всегда, а другие — это трусливые, озлобленные, сумасшедшие враги. То, что пережил и перестрадал Иисус, переносит всякий, кто мыслит выше других. Это происходит не только в серьезных вопросах, но и в «мелких, незначительных» вопросах жизни. Почему такие особенные, нежные, своеобразные, художественные обои не могут быть руководящей нитью всей твоей жизни?! Той женщины, которая найдет это некрасивым, избегай. Уйди от нее сейчас же, она во многих других вопросах твоей жизни будет также несогласна с тобой. Как можешь ты, осел, осчастливить, удовлетворить, если даже обои твои ей мешают?!?

Есть много, бесконечно много людей, их воистину не счесть, которые стремятся только бы заработать, заработать, заработать. Они в каком-то опьянении. Мой дорогой, но ведь другие тоже зарабатывают, и лучше тебя. И ты с этим миришься?! Но к чему, зачем ему заработок? Он хочет пойти в оперу на Рихарда Вагнера?! Или летом в «Gesäuse»? Или он хочет купить особенные книги, особенно приятные для него платки?! Или, может быть, нет, не будем лучше говорить об этом, хотя это ведь возможно, — женщины!? Нет, он хочет зарабатывать, потому что другие зарабатывают. Нет, его подталкивает это ничего не говорящее, бессодержательное слово «зарабатывать». Зарабатывать! Для чего?! Для заработка. А потом?! Потом опять и еще. Пока не умрем. Обязанность, которую люди сами возложили на себя. Не хочешь ли ты, зарабатывающий, построить себе гнездышко на озере Вольфганг, не хочешь ли купить моторную лодку, комнату для избранных? Нет, он не хочет. Он хочет зарабатывать! Без отдыха! Зарабатывать!

Владелец одной самой элегантной парикмахерской в столице — там причесывались, брились, мыли себе голову (браво! но, к сожалению, не духовно и не душевно) графы, бароны, банковские директора, богатые бездельники, крупные промышленники, которые кажутся очень важными для человечества, и т. д. и т. д. и даже один высоко современный писатель (можно сказать: дурак) — итак, этот владелец, несмотря на свои девяносто три года и на свое значительное состояние, страдал денно и нощно, что его помощники за его спиной обделывали свои дела и что, стало быть, он дает имя старой известной фирмы на то, чтобы они набивали непозволительным образом (ха, ха, ха, ха) свои карманы!

Я ему сказал: «У вас неправильная бухгалтерия. Подумайте, вы в отчаянии по поводу ежегодных убытков на 100.000 крон, но вы ведь относитесь равнодушно к неизбежным убыткам на 200.000 крон ежегодно. У вас остается ежегодно чистая прибыль в 100.000 крон. Если бы в вас было достаточно «мудрости» для того, чтобы остаться равнодушным, когда у вас есть неизбежные убытки! Жизнь уже такова, жестоко-несправедлива!»

Он нагнулся смиренно ко мне и сказал: «Глядя сверху вниз, легко осуждать, но быть в этой шкуре, в ней самой, тогда, к сожалению, нельзя смотреть сверху вниз!»

— А это как раз нужно строго наказывать! — ответил поэт.

Я был на новой пьесе.

Для красивых, молодых дам в партере и в переполненных красно-золотистых ложах

это было как бы изображением их собственной судьбы.

Правда, в некотором отдалении; и хотя типично, но все же только отдельный случай!

Но все эти зрительницы переживали, чувствовали, страдали, жалели, и все уступили жизни.

Иначе бы они не сидели здесь, не скорбели бы о своей судьбе, которая, слава богу, и не была их собственной судьбою!

Плевок писателя и щекотание нервов.