VITA.
Я познакомился с одной девушкой; она была совсем «не от мира сего», как когда-то «Диоген» и другие, поистине более мудрые, чем эта глупая толпа.
Она храбро вступила на мою тернистую дорогу жизни, не заботясь о ложном, существующем законе.
И когда этот путь оказался для нее все же тяжелым и неудобным,
она пошла вдруг иными, надежными, и более удобными путями.
Но она не знала, правильно ли она выбрала.
Она писала мне: «Между жизнью, которая, к сожалению, еще существует, и той, которая, надо надеяться, наступит, зияет для нас страшная бездна».
Она думала, что спасет себя, но она спасла только свое нагое тело от замерзания!
Ее душа, ее дух, «вечное» в человеке—погибло постепенно.
Она пожертвовала своим «святым, вечным, внутренним недовольством ради удобства».
Только «гении» не уступают общей жизни, не могут этого сделать!
Кто уступает, счастлив, но совсем не гениален!
БЕСЕДА С САМОЙ СОБОЮ.
Для меня не ясно, люблю ли я его и. заменяет ли он для меня весь этот сложный, интересный, изумительный, загадочно-запутанный мир.
Но я знаю одно; я боюсь его ненависти, его презрения;
его будущего, непременного «морального приговора» надо мною!
Это любовь? Нет, но каким-то образом это связано с любовью.
Не желать жить, не быть в силах жить, если «определенный» человек нас осуждает, не уважает! Смеется над нами, внутренне презирая!
Я бы хотела бороться при помощи внутренней, сто тысяч раз живой энергии, действовать, мучиться, погибнуть, лишь бы уйти от его ненависти, презрения, грубо — по-наполеоновски, но не могу!
Почему он не старается подчинить меня своей власти, а смотрит намеренно спокойно, в какую сторону я в конце концов повернусь?!?
Он знает, что я недостаточно сильна для того, чтобы следовать в одиночку правильному решению.
Его ненависть, его презрение висят над моей трусливой русой головой, точно угрожающая туча!
Он, может быть, думает, что я способна на правильное решение.
А я неспособна!
АЛЬМА.
Через три месяца, 1/10. 1917 г., ты возвращаешься с Ланзерского озера, с твоего любимого нагорного пастбища, Альма.
В течение трех месяцев ты ходила босиком по горам и полям, а изумленные люди смотрели на тебя, покачивая головой!
Теперь, возвратившись в пыльную, мрачную Вену, ты стремишься ко мне, в мою комнатку!
Какая честь для меня, что ты, Альма, жительница нагорных пастбищ, стремишься в эту мрачную, пыльную пустыню ко мне!
Это больше, больше, чем восторженные слова о моих девяти книгах!
Это лучшее молчаливое признание, твоим благо-родным именем подписанное на вечные времена; тобою, Альма Птацек!
Ты, с пепельными светлыми волосами, нежная, кроткая, глубоко преданная!
Альма, тем, что ты покинула свои горячо любимые, лежащие над Ланзерским озером нагорные пастбища, и вернулась ко мне, сюда, в серый все убивающий большой город, Вену, отель Грабен, комн. № 33, 4 этаж, ты мне дала лучшее доказательство моего поэтического дарования; это — больше, чем лестные, полные понимания беседы! Вечная тебе благодарность!
ПУТЕШЕСТВИЕ.
Иннсбрук; я действительно в Иннсбруке; это непонятно и для меня, и для тебя, Паула, и для тех, кто меня знает. Откуда эта энергия, Петер, уехать из Вены, оставить любимую комнатку № 33 I отель Грабен, и приехать в Иннсбрук, с мешком из коричневого сукна с монограммой Р. А. и «Nickel Schloss», и всем, что тебе необходимо?!? Кто это сделал, Петер? Ты ведь не знаешь вечером, хватит ли у тебя утром энергии завязать галстук, и потому очень часто спишь в галстуке?!? Оно, конечно, можно спать и в брюках, само собою разумеется. И вдруг я в Иннсбруке?!? Петер, признайся, как это произошло?
Паула сказала: «Ты нужен мне в Иннсбруке. По тем или по другим причинам. Хочешь, или нет?!? Я могу обойтись без тебя в этой сложной жизни, но с тобою, Петер, как всем, нам подобным, современным людям 1917 года, мне проще, правильнее, удобнее»!
Потому я приехал в Иннсбрук. Паула почему-то просила меня приехать. Я здесь ради нее, это для нашей души не больше, чем снегом покрытые горы... Паула, Паула, что знаешь ты о влекущей нас природе «женщины»?!? Это больше, чем нагорные пастбища.
Паула Швейцер,
сегодня, 3/10.1917, в 2 ч. дня, в Иннсбруке, я признался тебе в следующем.
Никогда еще, ни одна женщина не вела себя при таких сложных обстоятельствах, начиная с того момента, как мы пришли на вокзал в Вене, чтобы ехать в Иннсбрук, в половине восьмого утра 2/10 1917, до сегодняшнего дня, 4/10, любовнее, нежнее, беззаветней, так по-матерински, как сестра, няня, самоотверженнее, достойнее, высоко-человечно, с пониманием событий, объективно, справедливо — как ты, Паула Швейцер! Я люблю тебя!!! Если когда-нибудь я со своей совершенно разбитой душой поэта буду близок к тому, чтобы тебя оскорбить, любимая, пришли мне эти сегодня написанные строки, чтобы я вернулся к тебе! через тебя!
ЭТИЧЕСКИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА.
Он вдруг заявил, что не может взять с собой на концерт в городе свою молодую жену, потому что ее присутствие мешает ему углубиться в Бетховена. Молодая жена и старый больной поэт сразу поняли, что он хочет, чтобы она осталась в обществе поэта. Беспомощный, удивленный поэт бросил на него трогательный взгляд. А молодая жена сказала: «Моя душа должна приносить жертву из уважения к нашему поэту, не думай, пожалуйста, что трогательный взгляд уважаемого нами поэта относится к тебе!»
Кроме того она охотно показала бы элегантной публике города свое широкое шелковое платье кофейного цвета с желтыми кружевами, зеленую, П. А., цепочку и новое серебряное, обручальное кольцо. Поэт же думал или чувствовал: «Хорошо, теперь она весь вечер будет угрюмо приносить жертву, которую он уже принес. А, может быть, она ему действительно мешает слушать Бетховена, но ведь мы, славу богу, не будем считать его таким идеалистом! Ему, может быть, неприятно видеть свою молодую жену в бросающемся в глаза платье. Как бы там ни было, мне от всего этого мало пользы!»
ПЕРЕМЕНА.
Как может белый, сияющий, зимний ландшафт проникнуть в твою душу,
когда она замкнута скорбью?!
Глубокая тишина природы тщетно борется с твоим глубоким беспокойством.
Ты был поэтом, а стал печальным, как и все, но все другие не чувствуют, что их что-то опечалило, и что потому они не могут быть поэтами.
Ибо никто, кроме поэта, совершенно беспечального, не может воспринять в себя красоту часа и передать ее другим!
Ее дух был когда-то и моим, она шла по неверному пути своего рока, как сомнамбула! Рядом со мною над безднами!
Но вот она останавливается у благородной пропасти своей своевольной души, трогательно отступает назад и раздумывает над годами и часами.
Теперь она ушла от меня далеко,
хотя моя опасная близость дарила ей внутренние ценности, бытие ее бытия,
сокровенную святыню ее неотъемлемой сущности, ее мистическую, дорогую мне, опасную для нее судьбу!
Белый, сияющий зимний ландшафт
не проникает в мою скорбью замкнутую душу.
Опечаленный не может быть понимающим портом, ибо он печален.
Не говори о том, что есть, другим,
ты ведь видишь так же, как они,
они ведь тоже чем-то опечалены.
Признайся безропотно, что ты жертва своего, вдруг ставшего осторожным, жизненного пути! Бедный Петер.
ОКТЯБРЬСКИЙ ДЕНЬ В ИННСБРУКЕ.
Как я унижен! Все, что постоянно во мне бушевало, мечтало, кипело, плакало, восставало против его всех ложных обязательств, все это сметено. Тобою.
Я подчиняюсь судьбе этого дня и часа, чего, надеясь на других, ты, сильная, вымаливаешь у меня ради твоего покоя.
