Ее счастье, если я не поддамся этому желанию!

Тогда она должна пойти по иному, более умному, лучшему, более человечному, добродушному пути который для нее, как для человека, будет более достойным путем!

Я ведь не страдаю, глядя на то, как она старается днем и ночью меня покорить. Август Стриндберг, слабый человек, ты нуждался именно в том, что тебя погубило! Пусть же она тратит свои силы на тебя.

Тому, кто болен по какой-нибудь причине, легко. Это значит, что он знает, он вспоминает по крайней мере те грехи, которые он в течение лет совершил по отношению к своей невинной, гениальной, вечно заботливой, вечно готовой к услугам жизненной машине. Пусть это в нем всплывает наполовину в тумане, но ведь оно все же всплывает.

Но тот, кто заболел внезапно, казалось бы, без всякой причины, кто не сознает за собою никаких проступков по отношению к своей священной жизненной машине, где все же что-то не в порядке, тому нет спасения!

Он не может проникнуть в тайны своего телесного недуга, не может восстановить свою поврежденную машину, — ни он сам и никто другой (санатории, целебные ванны)!

Обладая еще здоровым инстинктом самосохранения, он стоит в отчаянии перед пропастью. Только неразгаданная судьба может его еще спасти, и только надежда на нее одну может дать ему силу преодолеть тайну страданий путем необыкновенного случая. Кто в отношении себя проявляет покорность, тот совсем погибнет, кто борется ложными средствами, тот тоже погиб; только таинство природы, которой мы до сих пор еще не постигли, может его спасти.

Среди миллионов есть люди, в которых нет «воли к жизни», энергии быть деятельными. Они тогда удаляются, неспособные, растерянные, — если они настоящие люди, — в «царство искусства». Чтобы видеть, слышать, чувствовать, страдать, сочувствовать, объективно наблюдать, не нужно никакой энергии, если они только не стараются с затратой энергии перейти, перепрыгнуть через судьбой поставленные грани. Настоящий художник сосредоточивает совокупность «жизненных энергий» на мышлении, чувстве, на том, чтобы видеть и слышать, и исчерпывает таким необыкновенным, эксцентрическим путем избыток «жизненных энергий», которые создаются самой жизнью бессознательно, ежечасно, ежедневно (разве только человек действительно болен органически, тогда каждый избыток поглощает самого себя для того, чтобы спасти больной орган). Это нечто вроде освобождения от бессознательных, духовно-душевных возможностей, которое побуждает «истинного» художника беспрерывно искать освобождения в художественной деятельности, чтобы освободиться от избыточного «физиологического напряжения» его нервов; другим, более удобным путем он от него не может избавиться.

Это несколько темное, еще никогда не существовавшее до сих пор или, вернее, никогда так определенно не высказанное сознание, что «истинный» художник зависит только от таинственных функций своей «физиологической» жизненной машины, если он милостью судьбы получил еще к тому же против своего желания так называемый талант. «Внешняя, обычная жизненная энергия» ничего стоящего не создает, создает лишь «избыточная внутренняя таинственная жизненная энергия».

Обыкновенный человек представляет собою то, что он может создать. А настоящий художник есть то, чего он не может сделать — как обыденный человек.

Я лежал в постели, измученный ужасной печалью. Мозг был изъеден мрачными мыслями. Нельзя больше бороться со своей тоской, потому что орудия, которыми мы раньше защищались, полные надежд, мысли и чувства, исчезли, их больше нет. Я во власти моего собственного горя, живущего внутри меня. Почти безнадежно! Нет, совсем безнадежно!

Ко мне вошла белокурая горничная со второго этажа.

— Жозефина, вы, которая в течение многих лет не берете от меня денег за оказанные мне услуги, хотя вы и не имеете никакого отношения к четвертому этажу, где я квартирую, как вы поживаете?!?

— Уважаемый господин писатель, мне 40 лет, и я незамужем, лето проникает через открытые окна в коридорах отеля, и я все же еще надеюсь выйти замуж!

— Жозефина, вы никогда не хотели брать денег от старого, бедного, больного писатели. Пришел наконец час, священный час, когда я могу оказать вам услугу, как писатель и человек. Я предостерегаю вас от того, кто захочет жениться на уже некрасивой, жизнью разбитой горничной. Его привлекают ваши сбережения, ваши с трудом, годами накопленные, скудные сбережения, и вас ждет ужасная судьба! Оставайтесь, Жозефина, в мрачных, узких коридорах отеля, где совершается безотрадная работа, где нет надежд, и куда проникает мягкий летний воздух. Вы будете жить счастливей, нежели с той несказанной опасной надеждой, которая ведет к самоубийству или даже к убийству!

— Уважаемый господин писатель, мой освободитель! Я это предчувствовала давно, но внутренний голос был слишком слаб. Вы же звените, как колокол, властно и мощно зовущий меня обратно к моей прежней жизни!

Она сказала: «Парк бывает прекраснее всего ночью, чудный, свежий воздух, и нет людей!»

Он возразил: «Любуйтесь им лучше днем, любуйтесь каждым отдельным деревом и чудесными кустарниками!»

Она отвечала: «Для этого я недостаточно реалистично настроена. Мне не нужно ясного, отдельного, моя душа ищет мрачной романтики, темной загадочной неясности!»

Вы, одним словом, гусыня!

Профессор В. из И. объяснил мне, что при таком «необыкновенном образе жизни» мне остается одно из двух: сумасшествие, либо рак. Я сам чувствую после двойного перелома руки, имевшего место восемнадцать недель назад на лестнице отеля, — полное разрушение моего организма.

Жизненные энергии, которых во мне всегда было очень мало, патологически мало, исчезли и дали давно уже втайне разрушавшей меня жизненной меланхолии (taedium vitae) возможность овладеть мною, так что я превратился в человека, побежденного самим собою. Перелом руки делает меня бесконечно грустным, терзает мою душу днем и ночью, точно в наказание за неудавшуюся во всех отношениях жизнь.

Идеалы, которые давали мне до сих пор постоянную упругость, исчезли, а с ними вместе ушла легкость моих чувств и мыслей. Я нахожусь теперь в ранге простых смертных, которым в духовно-душевном отношении нечего больше давать другим людям. И я стою на краю пропасти своей когда-то такой подвижной, богатой жизни, я состарился, потому что мне нечего больше давать; мой унылый, несчастный конь побредет теперь медленным шагом! Где же то время, когда я, несмотря ни на что, чувствовал в себе молодость, и моя душа, мой дух одарял тысячи людей! Бедный Петер!

Когда-то жили греческие мудрецы, которые хотели помочь человечеству, но их никто не слушал, над ними смеялись, ибо не понимали. Они питались хлебом и медом. Но это им не нравилось. Они хотели насладиться недолгими годами своей жизни, но когда пришла смерть, то они увидели, почувствовали, что совершили ошибку. Сократ, Диоген были благородными учителями человечества. Но никто к ним не прислушивался, на них смотрели как на эксцентричных глупцов, которые иногда говорили правду, но большей частью лгали. Никто не отступает по доброй воле от своего пути, и распинает того, кто ему мешает! Аминь!

Каждый человек страдает каким-нибудь недугом, сексуальным, душевным, экономическим или физиологическим. Незаметно для него самого этот недуг его съедает, подтачивает его жизненные силы, и, вместо того, чтобы дожить бодрым до восьмидесяти лет, он доживает в трагической безнадежности лишь до шестидесяти. Никто о нем не заботится, потому что никто его не понимает и не старается понять. Так он идет вперед, словно на жизненных костылях, и не встречает нигде сочувствия!