13 июля, от двух до пяти часов пополудни. Сказочные деревья, сказочные кустарники, сказочные тропинки, каменные стены с голубыми, огромными вазами в нишах и свисающими, густыми, темно-зелеными, вьющимися растениями. Мрачный пруд густо усеян опавшими сухими листьями. Зачарованные деревья со своими таинственными цветами: Katalpa Paulovnia imperialis. Почему нет элегантной повозки из светло-коричневого лакированного дерева, которая тонкими, как нитка, водяными струями поливала бы пыльные дорожки, нежно, словно роса?!? Как это можно позабыть именно об этом? Хорошо одетый мальчик, которого можно нанять за недорогую плату, должен был бы целый день убивать пыль, убивающую наши легкие.

Некоторые девушки ищут самых тенистых, прохладных, мрачных уголков, другие, наоборот, отдаются палящему солнцу, жаждут выздоровления, хотя они не были никогда больны. Кто мог бы сказать, кому нужна тень, а кому горячее солнце?! Здесь вера действует наугад; меня солнце ослабляет, замедляет обмен веществ, в то время как холод бодрит. Какой благородный покой в этом оазисе большого города в Городском Парке! Шум, наконец, замер и тишина садов празднует свое воскресенье! Врачи, почему вы все еще посылаете по старому шаблону пациентов, даже таких, которым трудно платить, или которые совсем не могут платить, в Карлсбад, Франценсбад, Теплиц etc., etc.?! В Городском Парке в Вене вы можете с 7 часов утра проводить лечение лучше, дешевле, удобнее (вы имеете свою кровать, свою подушку, свою прислугу, свою прачку, свое кафе, своих так называемых друзей), нежели у самого лучшего источника; ужасный предрассудок! — Да, мой дорогой, все, что вы проповедуете, очень хорошо и правильно, но мы должны отделаться когда-нибудь основательно от всех наших скверных привычек хотя бы на четыре-шесть недель; необходимо другое новое milieu, мой дорогой! Во-первых, я не знал, что у вас есть плохие привычки; а, во-вторых, при добром желании от них можно отказаться и в Городском Парке в Вене. Если вы не можете это сделать, тогда тьфу!

Есть люди, которые проходят мимо дрозда в кустарнике, не замечая его. Затем есть люди, которые любуются дроздом и его вечным убийством червей. Есть люди, наблюдающие за жизнью дрозда серьезно, деловито, без всяких злых намерений, они учатся, увеличивают круг своих познаний. Затем есть люди, наблюдающие за дроздом для того, чтобы о нем что-нибудь написать, — чаще всего маленькое стихотворение. Кроме того есть люди, которые любуются движениями дрозда, с интересом наблюдают за ним, почти умиленно, и все же ничего о нем не пишут. Но таких людей в наши дни мало, и я также, как видите, не принадлежу к их числу.

Мой брат говорит: «Меланхолия это — дезорганизация. Твоя жизненная машина (слово он заимствовал у меня; это, впрочем, не беда, если оно удачно, а оно удачно) указывает тебе боязливо и озабоченно, что что-то такое где-то по неизвестной причине не в порядке».

Может быть, отчаяние по поводу чего-нибудь вполне определенного, не так ли? И это уже является препятствием для деятельности жизненной машины, подготовка, например, будущей сахарной болезни, или других заболеваний обмена веществ. Но есть иная, беспричинная меланхолия, чувство физиологической нирваны. «Зачем я призван в этот несовершенный, трагический мир?!». Это исторического происхождения меланхолия, в твоей быстротечной дневной жизни она передана по милости родителей или предков, ты получил ее незаслуженно. Большая часть того, что делается врачами в отношении нашей машины, несправедливо, безумно, ибо имеет целью заглушить невыделенные, неведомые меланхолии, изгнать их: большинство людей надеется в безумии своем излечить ее таким образом; В нас скрыто вечное стремление к совершенству, и, страдая от недостижимости его, мы совершаем самые ужасные, детские, безумные поступки, вместо того, чтобы дать этому стремлению проявиться, как чему-то пробуждающему человечность.

Не выспался.

Не выспался по какой-то таинственной причине; обычных причин можно избегнуть при помощи мудрости, но как быть с таинственными? Здесь мы являемся невинной физиологической жертвой. Почему же ты, пес, все же, несмотря на все, не выспался?! Ты тащишь кусок твоего «желания быть мертвым — обязанности быть мертвым» в тяжелую, требовательную, смешную, гнетущую, подавляющую, пожирающую жизненные энергии, глупую, ненужную жизнь тяжелых свинцовых дней!?? Старайся всячески выспаться до конца. Только это сохраняет энергию машины, называемой «человеком». Нужно дать ей время и возможность восстановить так или иначе утерянные за день силы, а это может сделать только возрождающий мертвый сон ночи. Ночь говорит спящему так, как Брунгильда Зигфриду, которого она держала некоторое время в плену бездеятельности: «На новый подвиг, милый герой, как бы ни любила, неужели не отпущу тебя?!?». Так отпускает святая ночь, сковывающая жизнь и этим пленением лишь жизнь дарующая, человека — нет, человека-художника на новый, живой, свежий подвиг!

Никто не подозревает, каково значение долгого сна при широко раскрытых окнах для деятельности следующего дня. Болезнь, смертельная болезнь есть не что иное, не может быть ничем иным, как подведенным окончательным расчетом природы за все миллиарды неестественностей, называемых грехами, которые мы против нее совершали десятки лет, сознательно или бессознательно.

Сон, к которому все стремятся, для меня ничто, но ты, истинный сон, даешь мне чувство неизмеримого освобождения от гнета невыносимой жизни! Меня больше нет, но я этого не ощущаю; мое небытие не может осчастливить меня, потому что меня нет больше в живых. Я только мертвая масса. Но можно насладиться теми часами, которые медленно, незаметно ведут к преходящей смерти, — ночи, освобождающей от дня; это часы исчезновения из ужасно тяжелой, глубоко лживой жизни мира! Это мгновение свято, свято, потому что я постепенно, тихо, незаметно освобождаюсь от этого ига рабства, от этой муки жизненной условности; правда, лишь для «мгновенной, скоро преходящей смерти»! Это — мгновения или часто целые часы перехода в страну полного таинственного безразличия по отношению к жизненным желаниям; это — благородное, мгновенное освобождение от суетности, тщеславия, любви и ревности (жизненная машина, слава богу, истощена, отказывается создавать жизненные муки, жаждет мгновенной, пусть преходящей смерти — сна). Чувствовать, как он приближается, предчувствовать грядущее освобождение от тягостей дня; это одно — есть святое наслаждение сонливости. Сон необходимость, ведущая тебя бессознательно к необходимой утренней силе. А сонливость ты чувствуешь неотвратимо, чудодейственно, как введение к необходимому сну. Чувствовать это чудесное освобождение всех твоих оправданных, а чаще неоправданных и лишних жизненных энергий — эта «органическая нирвана» твоих жизненных устремлений — и есть твоя любимая, чудесная сонливость.

Красная, свеже-окрашенная крыша сверкает при лунном свете; белоснежные окна блестят. За темными стеклами мелькают огни без людей. По улице топают беспрерывно и, собственно, без всякой причины лошади. Может быть, их что-нибудь укололо, а может быть — так просто, шалость; как-нибудь она ведь должна проявиться, хотя бы шарканьем и топотом?!? В больших темных комнатах зажигаются вдруг таинственно огни, они идут и проходят почти бесшумно, как больные, не могущие уснуть люди. Одна дама отдается своим воспоминаниям и сентябрьским мечтам. «Так оно бывает в моем возрасте, с каждым годом не становишься моложе!». Но старше тоже не становишься. Так и остаешься посредине, нелепо, тускло, осаждаемый множеством необыкновенных мыслей, которые не могут тебе помочь, хотя ты и надеешься. Мудрость ускользает от тебя, несмотря на то, что ты стал мудрее. За зимой приходит снова зима, много зависти, суеты и разочарований, «Эта лиловая, бархатная шляпа графини, с светло-зеленым пером попугая. Боже, желать нравиться в наши дни такими эксцентричностями, ведь это почти Петер Альтенберг, а ведь он, кажется, совсем сумасшедший, от самого своего рождения. Следовательно, он не виноват!»