Мы все-таки взяли берег и вскоре освободили важный стратегический узел Дно и пошли дальше, левее Порхова, через Пушкинские горы к реке Великой, к границам Латвии. Нашей бригаде присвоили звание «Дновской», и по этому поводу мы шутили с тем горьким юмором, на который способны лишь солдаты, что «дновскими» мы верно зовемся постольку, поскольку многие из нас остались на дне Ильмень-озера…

Шли годы. Я не мог забыть тех ледяных ночей, и чем дальше, тем сильнее они тревожили меня.

И вот, начиная писать роман о войне, я попал на берег Ильмень-озера.

Оно большое, темное, суровое, не щедрое на краски, и рыбаки здесь молчаливы, и их натруженные руки говорят больше, чем слова.

Рыбацкий бригадир Петр Михайлович Полевой выводил меня в озеро. Волны нешибко стукались о борт баркаса, поскрипывала мачта, а я во все глаза смотрел назад, на тот самый берег, против которого мы лежали на льду, и пулеметы били оттуда.

Над деревней стлались спокойные дымки, тополи бурно разрослись у школы, а там, среди тополей — я уже ходил туда — стоит фанерный обелиск, огражденный палисадником и убранный неяркими луговыми цветами. И надпись на нем: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

— Шелонник подгоняет, — сказал Петр Михайлович. — А осенью северяк придет, тогда шторма зарядят. А как шторм, на берег кости выносит.

— Какие кости?

— А русские. Солдатские. Которые тут с войной проходили, да так и остались. Прошлой весной вода высокая была, в устье Переходы, вон туда смотрите, берег размыло, а там тоже кости. Мы их на телегах в деревню привезли, земле предали, обелиск построили за счет колхоза. Много их было. И все как на подбор, молодые, красивые…

— Вы же не видели их.

— А по зубам смотрели. Зубы-то у них ровные, белые. Кто-то из мужиков крикнул: «Зубы там золотые!» ан, нет! Не было у тех молодых ребят золотых зубов. Мы собрали все, что от них осталось — и в центр нашей деревни. Крепко они нашу землю напоили…

Петру Михайловичу Полевому — седьмой десяток. Он пережил две войны. Он говорил о мертвых спокойно и просто, как говорят о дожде, о солнце. Я подумал немного и про себя согласился с его спокойной мудростью: павшие стали частицей земли, и оттого о них нельзя говорить иначе.

Парус тяжело хлопнул и перевалился на другой борт. Баркас накренился, а потом снова пошел прямо. Берег передвинулся на левый борт. Он уходил и раздвигался по мере того, как мы удалялись от него.

— Тут место плохое. — Петр Михайлович подтянул парус и показал рукой на воду. Я взглянул и ничего не увидел; вода в этом месте была как вода и ничем не отличалась от остальной воды. Я удивился.

— Самолет лежит, — сказал он.

Я не понял и удивился еще раз.

— Он у нас не один, — похвастался Петр Михайлович. — И танки есть. Четыре танка под лед ушли и лежат. Мы буйки поставили, чтобы сети не рвать. Земля помнит.

Так я встретился с памятью земли, которая в конце концов оказалась вернее всех прочих примет и привела меня к цели. Ряды полузасыпанных траншей, разрушенные блиндажи, лесные завалы, нежданно встающие на старых дорогах. Шрамы войны медленно рубцевались на теле земли. На полях, случалось, взрывались старые мины под колесами тракторов.

В старину восточный берег Чудского озера звался «обидным местом» — за него шли бесконечные споры и обиды. Немцы и шведы пытались захватить берег, а русские защищали его от врага. 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера произошло крупнейшее военное сражение тех времен, и Александр Ярославич Невский наголову разбил немецких рыцарей.

До наших дней волны выносят на берег наконечники стрел, шпоры, различные части рыцарских доспехов. В озере, против Вороньего камня, там, где совершалась битва, в последние годы проводились археологические поиски. Магнитные приборы показали, что под водой находится большое скопление железных предметов. Пять метров густого вязкого ила и несколько метров воды закрывают их и не просто будет достать эти реликвии, которые так верно хранит земля вот уже восьмое столетие.

И надо же так случиться, что рядом с Вороньим камнем, на дне Чудского озера лежит немецкий бомбардировщик, сбитый нашими ястребками.

В центральной части нынешнего Пскова проходит древняя крепостная стена. Поставленная четыреста лет назад, она славно служила русской земле: о камни ее не раз ломали свои копья захватчики. И псковитяне ни разу не сдавали врагу свой город. Стена сохранилась на всем девятикилометровом протяжении, и с первого взгляда видно, какая это необыкновенная древняя стена.

Вражеские тараны и ядра крошили стену, и время тоже потрудилось над ней; стена стала совсем древней, но по-прежнему стоит, и у нее прекрасная память. Рассказывают — и не в шутку — что когда в Псковский музей приходят заявки на исторические реликвии, сотрудники берут на плечо миноискатель и отправляются к стене на розыски, чтобы пошарить там в седых камнях и выковырнуть ядра, которые пролежали в этой стене триста-четыреста лет. Старый крепостной ров пересох, зарос травой, и влюбленные сидят обнявшись на откосах, а мальчишки с игрушечными пистолетами бегают среди развалин: им нипочем седая древность, хранимая стеной.

На выезде из Пскова, там, где лесистую равнину пересекает стрела Ленинградского шоссе, установлен памятник-монумент: революционные отряды молодой советской республики встретили и дали здесь решительный отпор немецким оккупантам: родилась Красная Армия. Земля запомнила эту строгую дату.

Я приехал в Псков после того, как побывал на Ильмень-озере. Не сразу, исподволь я подбирался к окопу на берегу Великой, теперь пришел его черед.

Машина быстро шла прямой автострадой. В войну здесь не было таких удобных дорог, и шофер Евгений охотно подтвердил это.

— Дорога общесоюзного значения: Ленинград — Киев.

За Островом повернули на дорогу областного значения: Остров Новоржев. Она была поуже и пожиже, но все равно это была хорошая дорога. Навстречу нам проносились шикарные автобусы с пестрой раскраской: туристы спешили по своим делам — кто в древний Псков, кто в Пушкинские горы на могилу великого русского поэта. Мы мчались навстречу друг другу — но разве цель у нас была не одна? Нас вело прошлое России.

Повинуясь стрелке указателя, мы свернули в сторону. Областная дорога кончилась. За ней пошли дороги районные, потом просто дороги, без всяких чинов и званий. Потом и эти дороги кончились, и мы поехали прямо по опушке леса. Начались дороги военные.

Солдат идет по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат по земле, зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет солдат по земле и пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. И выкопает солдат последний окоп, и останется в нем навсегда — земля все равно укроет его и схоронит, потому что это земля, которая родила и дала жизнь, и только она вправе забрать ее. И тогда другие солдаты будут продолжать идти по земле, вскапывать ее и орошать своей кровью… И вся родная русская земля от севера до юга изрыта окопами и засеяна жизнями, потому что по этой земле прошла война и прошли солдаты.

— Сколько их! Сколько! — то с удивлением, то с испугом восклицал Евгений. — Вам ни за что не найти.

Парень сорок девятого года рождения, он и знать не знал, что такое война. Это обстоятельство, однако, не мешало ему быть уверенным, что мне ни за что не найти своего окопа и что вообще вся эта поездка — безнадежное дело.

За несколько часов мы проехали полтораста километров. Чтобы пройти этот путь на войне, потребовалось полгода, и на каждом километре мы теряли боевых друзей. И сейчас еще видно, как трудно было нам тогда идти. Старые линии окопов, воронки от бомб и снарядов рассказывали об этом. А на опушках, на дорогах, у околиц стояли скорбные фигуры, смотрящие в землю, или обелиски со звездами, или просто кресты — это мертвые рассказывали о том, как худо пришлось им на этой земле.