Отшила его. С той поры в прессовом не была.

Последняя новость. Огорчительная весьма. Нынче опять была в первом корпусе, бродила под сводами. Смотрю, у входа в тоннель список вывешен очередники на жилье. Первым стоит какой-то Скалиух, зато последний имеет номер 4717 — Стяпунин.

Как же я себя найду среди этих тысяч? Списки сделаны на таких больших листках, приклеенных к толстому картону, и все это как бы скреплено в альбом — листай, ищи.

Смотрю по дате поступления, по алфавиту, так и сяк. Зоя Гончарова, ау? Нет меня. Так и ушла, ничего не поняв. Мне потом объяснили. Одиноким женщинам отдельную комнату не дают до 28 лет, жилая площадь до этого срока предоставляется только семейным. Зато после 28 лет могут дать комнату и одинокой, официально признавая тем самым, что у нее уже не осталось никаких шансов выйти замуж. Шансов нет — получай свою малосемейку.

Мне 23. Значит, еще 5 лет ждать, пока приобрету все шансы на жилье.

Вот как получается. Чтобы получить квартиру, надо прежде выйти замуж. И чтобы выйти замуж, надо прежде иметь отдельную комнату, ведь с комнатой совсем иной разговор, дураку ясно.

Как разрубить сей заколдованный круг? В кустах мужа искать? Петр, например, уже интересовался, где я живу. Он сам тоже в общежитии, тоже стоит на очереди.

Зря я его отваживала. Будешь слишком гордая, не получишь свои квадраты.

Меняю тактику.

Обнимаю тебя. Твоя Зоя.

14 июня».

«Наташенька, прости меня, я страшная эгоистка, не ответила на два твоих письма.

Я пошла по твоим стопам. Ты совершенно права, когда пишешь: не все ли равно, где влюбиться, на „Атоммаше“ или в Каменке? Вот и я втюрилась вслед за тобой.

Шансов — ни малейших. Ноль целых и ноль десятых, может быть, две сотых, не более того. Познакомилась с ним в аэропорту, когда встречали бригаду писателей и поэтов из нашей столицы. Они прилетали спецрейсом, а меня и Ларису определили для встречи от комитета комсомола.

Приехали на аэродром, а они еще из Москвы не вылетели, ждут кого-то.

Пошли в буфет кофе пить. А он уже там. Тоже прибыл на встречу — от имени начальства. Угощает нас жевательной резинкой, доказывая при этом, что жевательные движения сублимируют в человеке умственные способности. Веселый, я тебе не могу передать. „У меня, — говорит, — рыба в котле готова, а рыба не может понять, кого она ждет. Как я ей объясню?“

И сам весь такой — многослойный. Начнешь снимать с него шкуру, а под ней другая, никому не дано докопаться до последнего слоя. Я сразу почувствовала, что, несмотря на свою веселость, он держит в себе какую-то горькую тайну.

Он тут же пригласил меня на утреннюю рыбалку — вставать надо в четыре утра, а я, дура, тут же согласилась. А ведь он старик, ему за сорок, жена, дети, малый джентльменский набор.

Но я уже закружилась. Как глянула на него, тут же загадала: поцелуемся мы нынче или не поцелуемся? Никогда не думала, что в сорокалетнего втюрюсь.

Сидели в буфете до самого вечера. Наконец прилетели наши родные писатели, я одному из них цветы сунула. Если спросишь, какие они, отвечу честно: пока не разглядела. Люди как люди.

Едем на базу отдыха. А Григорий в наш автобус поднимается, его Григорием зовут, понимаешь? Я, говорит, обещал некоторым из присутствующих рыбалку. Но получается некоторая перестановка: сначала будет уха.

Натка, это же было три недели назад, сто лет прошло. Уха оказалась великолепной. Произносили тосты за гостей и хозяев. Я кухарила у костра, и он меня хвалил. А у меня сердце замирало: сбудется ли то, что утром нагадала? Нарочно оставила компанию, пошла на берег Дона. Долго стояла над водой — не сбылось.

По Дону теплоход плывет, сам огнями залит и речку искрами засыпал, в каютах светло, уютно. Годы идут, уплывает мое счастье вниз по реченьке.

Я даже не услышала, как он подошел. А я вся такая, сама не знаю какая — из одного слоя.

— Ты что дрожишь? — спрашивает.

— От страха, — отвечаю. И стали мы целоваться, со мной никогда такого не было.

Потом я вырвалась, убежала. Когда уезжали, спряталась от него в другую машину.

Еле ноги унесла.

А после думаю: дура. От чего я спасалась? Разве от этого спасаться надо? Чаще всего мы спасаемся как раз от того, к чему надо стремиться.

У Григория отдельная двухкомнатная квартира на седьмом этаже, много книг, ковров, телевизор, автомобиль — словом, большой джентльменский набор. Я пришла к нему через неделю, ни о чем не спрашивала. Он сам рассказал. Конечно, он женат, вернее — был женат, но полтора месяца назад его жена оставила эту шикарную квартиру и улетела в Ленинград, здесь ей пыльно, грязно и вообще химчистка далеко. Сына с собой забрала.

Теперь мой Григорий не женатый и не холостой, сам не знает. Если она подаст на развод, даст согласие, а первый подавать не станет, так он говорит.

Кто же я теперь? Тут уж все ясно: заурядная любовница. Не подумай, будто я прячусь и страдаю. Я просто счастлива. И Григорий меня любит, я это чувствую как женщина. Он просто не отходит от меня. Теперь он ждет письма от Веры (это его жена) — что она решит?

Видишь, как меня закружило и понесло против течения. Желаю тебе успеха и полного счастья (не как у меня — тайного). Обнимаю тебя, твоя Зоя.

28 июня».

«Дорогая Наташа.

Все пошло кувырком. Никогда не думала, что мое счастье окажется таким незадачливым. Все время приходится скрываться, таиться, по телефону говорить — и то шифром. Я ведь начинающая дрянь, во мне еще совесть бродит.

Григорию легче. У него работа. Он крупный технолог, все время изобретает прогрессивные процессы. Задумал создать совершенно новый реактор, но сам еще не знает какой.

А я зареванная живу. Все! Решила бросить. Не могу я так. Вчера только пришла к нему, соседка из 6-й квартиры тут как тут: „Григорий Сергеевич, у вас нет соли в долг? Ах, у вас гости, извините, пожалуйста“. А сама так и зыркает. Я оставила ему купленную колбасу и побежала куда глаза глядят…

Наташа, не сердись, я тебя совсем забыла. Две недели письмо валялось в шкатулке недописанным, теперь продолжаю, хотя особых перемен у меня нет и не предвидится.

Первую неделю я мужественно держалась. Григорий человек чуткий, он меня разыскивал. Однако же не настолько упорно, чтобы я на него рассердилась. В это время мне Петр подвернулся, даже в кино с ним сходила, но никак на него не реагировала, так как полностью к нему равнодушна.

Иду мимо базара, а навстречу Григорий:

— Хорошо, что я тебя встретил. Шагом марш за мной.

— Куда?

— Пойдем, сама увидишь.

Пришли на переговорный пункт. Разговор был уже заказан. И он говорит своей благоверной: „Когда ты приедешь? Как никогда? Какая грязь? Никакой грязи, у нас три недели дождей не было“. Григорий нарочно оставил дверь кабины открытой. Но я вышла на улицу. „Когда приедешь?“ — „Никогда!“ — я не могла этого слышать. А они проговорили на эту тему 34 минуты по автоматическому счетчику. Если люди так долго договариваются о расставании, значит, это гиблое дело. Я встала со скамейки и пошла через дорогу. Он догнал меня у молочного магазина:

— Хочешь, я первый на развод подам?

Я молчу.

— Я ей позвоню и скажу про тебя.

Я молчу. А ноги сами идут к его подъезду. Едва вошли, я сразу к нему на грудь:

— Не могу без тебя.

Вот какая гордая я теперь стала. Но и вечер тот был самый счастливый в жизни.

Утром просыпаюсь, Григорий уже что-то пишет за столом — опять про свои процессы?

— Знаешь, — говорит, — я по телефону ей не смогу сказать. Пороха не хватит. Вот я написал письмо и адрес моей рукой. Тут все сказано, как есть. Возьми опусти в ящик.

И протягивает мне конверт: Ленинград, улица Пестеля, 22. Я скорей его в сумочку, а дома, в общежитии своем, заложила в самую толстую книгу „Политическая экономия“, а книгу — в чемодан на замок. Чтобы от греха подальше.

Никогда не опущу. Эх, Наташка, желаю тебе счастья, но не такого, как у меня. Обнимаю тебя, твоя Зоя.