Но Морган! Вот чего я не ожидал: торопливого равнодушного взгляда, которым он мазнул меня на прощание. Морган, который говорил, что быть свободным – это значит иметь возможность умереть за то, во что ты веришь!

Морган не спросил меня, почему я так уверен в своих силах. Он не заставил меня десять раз повторить план, придираясь к деталям. Он вообще не спросил о деталях. Почему я так уверен, что справлюсь? Уж Вуул-то при виде открытых гейтов точно не потеряет самообладания. И наверняка он придумал, как сохранить боеспособность своих псов. Ведь он же этого ожидает!

И вообще – из чего следует, что «выпейменя» сработает именно так? Именно как повсеместное раскрытие гейтов?

Но это неважно. Малыш будет спасен. И эти двое, охотник и оборотень, уцелеют и вернутся во Фриланд. Даже если не сразу — ведь возможен такой неудачный расклад, что у них не получится вернуться сразу. Все равно они найдут способ, они придумают, как вернуться. В этом я не сомневаюсь.

Я только сейчас понял: я совсем не ожидал, что он так безропотно уйдет. Но он ушел. Он же видел, на что способен Вуул. Он же видел Яму! Всё, что там происходит – просто. И всё это вполне можно воссоздать в Лабиринте.

Неужели Морган думал, что я всё это выдержу?

Рыжий уверен, что потеря человеческого облика – это вовсе не так уж страшно. И даже поправимо. Неужели и Морган тоже так думает?

Ну, может быть. Ведь он был на войне и знает, как это происходит.

«Не трясись, всё получится»? Что может быть глупее!

Морган ушел и не оглянулся. Он прав, конечно: ведь в лапах Вуула Малыш. Это куда страшнее... всего.

Да и потом: сейчас ведь в Лабиринте вообще принято так себя вести. Сейчас совершить предательство – это все равно что потерять невинность. Сначала немножко больно и неприятно, но надо потерпеть и пережить. И, скорее всего, всё будет хорошо.

Я считаю дни. Срок приближается гораздо быстрее, чем мне хотелось бы. Вряд ли я могу ошибиться: на маяках Фриланда на пульте управления лампой всегда есть очень точные часы и календарь. Я поставил таймер на вечер того дня, который предшествует празднику. Потому что перед уходом я хочу последний раз переночевать в нашем Доме.

Он тут совсем недалеко, я всегда чувствую как будто его теплое сонное дыхание у щеки. Аои-тян сейчас там одна, если только проводники не используют сад как точку выхода в Лабиринт.

По крайней мере одно лекарство от любви мне точно известно.

Каждый лабиринтец его знает.

Уже много дней с моря дуют свирепые снежные ветра, и маяк оброс длиннющими сосульками, как устрашающей косматой бородой. Утром я хожу гулять по скользкому замерзшему морю, и солнце тускло, как в Исландии, светит над горизонтом, мигает красным глазом, ныряет в туманной морозной дымке. Нос замерзает, ноги коченеют, я поворачиваю назад, набираю полную охапку дров из штабеля, тащу ее наверх и отогреваюсь около железной печки.

Но сегодня солнце разогнало тучи и поднялось повыше, с сосулек льется, снег вокруг маяка размок в непролазную кашу. Относительно твердой осталась только одна тропинка, уводящая через каменистые холмы от моря.

Через Теслу, мимо нашего Дома, к Границе.

Прощай, мой дорогой лабиринтец. Сейчас я запакую тетради, а завтра оставлю кому-нибудь в городе с запиской: «Отправить на случайный адрес в Лабиринте».

На этих словах почерк в рукописи меняется. Он похож на почерк Дмитрия Печкина, но все-таки это уже совсем другая рука.

1.

Граница выглядела как дверь – зеленая дверь в длинной каменной стене на окраине Теслы. Я бросил перед порогом маленькую коробочку, похожую на детский кубик, и раздавил ее каблуком. Коробочка сломалась с приятным хрустом, как тонкое печенье, на земле осталось пятно серой пыли. Я открыл дверь – и сразу понял, что искать мне на этот раз действительно ничего не придется.

Они ждали меня. Свет прожекторов создавал слепящую стену – почти сплошную на первый взгляд, я невольно прикрыл глаза ладонью. Зачем им столько прожекторов посреди дня? За стеной прожекторов стояла стена людей: море людей в камуфляже, масках, фуражках, погонах, они стоят за раскрытыми дверями машин, за строем высоких щитов и просто так. До строя – совсем недалеко. У кого-то из них направлено на меня оружие, у кого-то – нет; и тут же я поймал взглядом красную точку, прыгнувшую мне на грудь.

– Не вздумайте стрелять! – крикнул я (было непонятно, слышит ли меня кто-нибудь: в небе стрекочут лопастями два вертолета, ослепляя меня еще несколькими прожекторами, а еще вокруг воет несколько сирен). – Я специально перелил вещество в хрупкую бутылку, и она разобьется! Вот оно, – я нарочито медленно поднимаю сумку и раскрываю, чтобы показать крышку посудины.

– Покажите емкость полностью.

Звук идет из огромного динамика прямо передо мной, по центру вооруженной толпы. Отрывистый незнакомый голос, лишенный всяких эмоций.

– Есть контакт, – бормочу я. Медленно открываю сумку. Издалека то, что я достаю из нее, выглядит как стеклянная бутыль с коротким широким горлом, наполненная чем-то красным.

– Годится? – громко спрашиваю я, держа бутыль за донышко.

– Откройте емкость, – немного помедлив, говорит громовой голос.

– Серьезно? – удивляюсь я. И поднимаю голову. – Вуул? Ты правда хочешь, чтобы я открыл бутылку? Ну, я могу.

И я кладу руку на крышку.

– Нет, стой.

Это включился другой динамик. И голос этот мне знаком. Только почему-то дышит Вуул тяжело, с присвистом, как астматик.

Происходит короткая заминка. В динамиках слышно тяжелое дыхание.

– Разумно, – бормочу я нарочито негромко. И убираю руку – нарочито осторожно. У меня хватает духу играть. – Не беспокойтесь, вы сможете всё проверить, когда мы обменяемся, – говорю я, снова повысив голос. – Где Малыш? Я его не вижу.

Мне холодно – в Лабиринте промозглая весна, пронзительный ветер, но спину греет сухим домашним теплом открытый портал. Сделать шаг назад – и я в безопасности. Наверное, они не стреляют еще и поэтому: ведь у Вуула уже есть неудачный опыт стрельбы по проводникам на пороге гейта. Я засовываю бутылку в сумку, прижимаю ее к боку локтем и кричу:

– Где Малыш и ЧП? Уберите чертовы прожектора, у вас что, близорукость у всех? Без прожекторов среди бела дня промахнетесь с пятнадцати метров? Вон, – я хватаю себя за ворот продырявленного на груди пальто, по которому пляшет красная точка, – один уже не промахнулся, хоть дело было и ночью!

Не знаю уж, что они думают, но несколько слепящих ламп гаснет, вертолеты поднимаются повыше, и даже сирены стихают.

– Ну? – говорю я более спокойно. – Давайте покончим с этим. Вуул, тебе ведь нужен эликсир? Или нет?

Спустя несколько бесконечных секунд стена щитов передо мной немного раздвигается. В узком проеме я вижу Малыша и ЧП.

На Малыше – теплая форменная курточка с бычьей головой на груди. Пса он держит на поводке. На ЧП – намордник, жесткий, из толстой проволоки. Лицо Малыша… почему-то всплыли в памяти фотографии позапрошлого века: лица мальчишек, работавших на первых промышленных конвейерах. Гладкие, спокойные, со сдвинутыми бровями. Взрослые.

Потом Пес громко взлаял сквозь намордник и рванулся на поводке, встал на дыбы. Малыш длинно всхлипнул, и взрослое лицо сломалось. Малыш мгновенно снова стал ребенком: широко раскрытые глаза, живой щербатый рот. Несколько раз он неуверенно переступил – почти на месте, как будто топтался перед какой-то невидимой преградой. А потом сорвался и побежал, выскочил из строя щитов. Пес почти тащил его за поводок. Я упал на колени, Малыш налетел на меня и судорожно обхватил за шею.

– Аптека, – говорил Малыш, захлебываясь рыданиями, – ты не сон? Фриланд – не сон?

– Ах вы сволочи, – говорил я, крепко прижимая его к себе. – Нелюди. Малыш, чего же ты тут натерпелся? Как же так можно?..

– Ведь ничего не осталось, – говорил Малыш сквозь рёв, – никто мне не верил, никто… и фотографий нет… только ЧП…